Потом Люда Фартышева вышла замуж за американца и уехала в Нью-Йорк. И тогда, в 1980-м, Саша встретил ту, с кем прошел самую значительную (в хронологическом аспекте, как минимум) часть своего пути. Мне жаль, что они расстались. Многие Сашины ровесники из социально значимых слили «советских» жен и женились на длинноногих старлетках. В случае с Градским расклад иной. Ольга не самым лучшим образом поступила, расставшись с мужем, как я считаю. Я незнаком с ее, теперь уже бывшим, избранником, но подозреваю, что после масштабов Борисыча в чем-то ей легче, в чем-то тоскливей. Они сохранили дружеские отношения, хотя многие Сашины друзья (я беседовал, например, на эту тему с его новоглаголевскими соседями Анатолием Малкиным и Кирой Прошутинской) Ольгу Семеновну сурово осуждали. Но дети и после развода родителей дружат с матерью, хотя пока живут вместе с отцом. Летом 2012 года Маша с Ольгой снова вместе каникулярничали в Италии. По-моему, то, что они стали подружками, очень прикольно.

Саша вспоминал:

– Я только-только расстался с Настей. Мой приятель пригласил меня на спектакль в театральное училище, где играла подруга его девушки. «Пойдем, – говорит, – на спектакль в Щукинское, там много красивых девушек. Может, и ты себе кого-то откопаешь». У меня было полно знакомых красивых девушек, но он сказал, что Щукинское – это цветник, и я пошел. И почти сразу же через несколько мест от себя увидел совершенно изумительной красоты восемнадцатилетнюю девушку. И проглядел на нее все глаза. Потом наступил перерыв, мы познакомились, а после спектакля поехали всей компанией ко мне выпивать.

Мы с Олей стали общаться, и постепенно получилось так, что все остальные девушки, которые у меня в то время были, отошли на второй план. Потом – на третий план, потом – на пятый. А потом мы с ней стали проводить практически каждый день и каждый вечер, наутро ей не хотелось ехать в университет.

Романом с перспективой женитьбы я это никак не считал. И вдруг я узнаю, что Оля ждет ребенка. У нее так получалось по физиологии: первого обязательно надо рожать. Передо мной встал вопрос: то ли отказываться от неожиданного ребенка, то ли жениться? А я наконец официально развелся с Настей, наконец свободен, хотя горький осадок в душе остался, и что же – опять в ярмо?! Оля, однако, на меня не «наезжала», хотя у нее возникала куча проблем: жила-то она в общежитии МГУ, училась на экономическом факультете… У меня квартира ужасная… Как-то утром мы проспали ее первую пару, я посадил ее в машину, мы выехали на Ленинский проспект, и я притормозил у загса. Она вышла: «Ну и ну! Ты что, жениться надумал?» – «А ты возражаешь?» – «Нет, не возражаю». В ноябре мы поженились, а в марте у нас родился ребенок. Все это считаю замечательным решением и прекрасным действием, хоть и спонтанным…

На Всесоюзном радио записана вокальная сюита на стихи русского поэта Саши Чёрного «Сатиры» (о ней позже).

Две работы 1980 года – «Песня о друге» и «Памяти поэта» – посвящены Владимиру Семеновичу Высоцкому, с которым автор, кстати, лично знаком не был. На вопрос, сожалеет ли, что так и не познакомился лично с Высоцким, отвечает:

– Знаком, увы, не был. У нас были общие даже девушки (иногда). А сами познакомиться как-то не удосужились. Это типично русское ощущение, что вся жизнь еще впереди. У нас был один администратор. Нас возил один и тот же менеджер на гастроли…

Один раз я сидел в холле гостиницы «Интурист», а он мимо меня прошел, очевидно, в бар купить сигареты. А перед этим один наш общий знакомый сказал мне, что Володя Высоцкий послушал мои вещи, ему они очень понравились и он хочет со мной познакомиться… И обратно он шел уже с сигаретами, и я встал со своего места и сказал: «Владимир, я бы… хотел…» Но он почти крикнул на меня: «Нет, нет, нет! Никаких автографов!» И побежал куда-то. Я так про себя подумал: «Да пошел ты!» А потом я понял, что он меня просто не знал в лицо и принял за какого-то очередного поклонника, которые его уже достали. Позднее кто-то из знакомых сказал ему: «Ну, что же ты? Хотел с Сашей познакомиться, он к тебе подошел, а ты?!» Он: «Да что ты! Ну ты передай, что я извиняюсь. Я не знал, как он выглядит…» Так и не встретились.

Мне далеко не все у Высоцкого нравилось. Первые годы его работы… Мне казалось, это довольно мелкая история по сравнению с Галичем и Окуджавой. Но после 75-го года у него совершенно гениальный период начался… С песен «Кто поверил, что землю сожгли», «Кто-то высмотрел плод». Я помню, как я бешено ржал на пляже, первый раз услышав из рядом стоящего магнитофончика «Песню о Бермудском треугольнике». Это было так смешно, что я не мог остановиться. И я все время их просил перекручивать снова и снова… И вот у него пошла эта замечательная серия из 25–30 совершенно гениальных вещей. Одна другой лучше. И я понял, наверное, что с ним произошло. Конечно, Высоцкий для меня – это песни с 75-го по 80-й. До этого – про заповедных и дремучих – все это игра. Они немножко по-другому сейчас смотрятся, потому что человек умер, мы только теперь находим проблески большого таланта в его первых вещах…

И конечно, с Высоцким изумительная история. Возьмите его снимки фотографические 60-х годов. Посмотрите: это обыкновенный какой-то актер. В нем никакой внутренней силы, никакого гения не видно. Видно: какой-то актер с какой-то прической. И посмотрите на его абсолютно гениальное лицо последних лет жизни. Конечно, Владимир Семенович гений. И был мне всегда интересен. Ведь люди по-разному становятся гениями. Некоторые копят потенциал со временем. И у Высоцкого это «накопление» перешло в такое качество, что, конечно, он должен был умереть. Его физическая оболочка просто не выдержала напора. Он от природы не был готов к тому, чтобы «работать» гением. Может, из-за этого он «употреблял» все подряд, что внешняя форма не вмещала внутреннего божественного таланта. И он намеренно свою внешнюю форму уничтожал. И добился своего.

В этом же году случились разборки, о которых Саша рассказал спустя почти 20 лет моему соратнику и товарищу, лучшему интервьюеру страны Андрею Ванденко:

«Я с 1976 года собирал дворцы спорта. Другое дело, что рыночные отношения в СССР долго считались противозаконными. В середине 80-х меня вызывали в КГБ, но я лишь показывал залитованные цензорами тексты. Помню, после концерта в Челябинске и по следам отмененного Гребенщиковым концерта в ДК Русакова вызвали на Лубянку. В ходе беседы услышал вкрадчиво сформулированный вопрос: „Что у вас, товарищ Градский, за странная песня «А вокруг от Ивановых содрогается земля»?“ Говорю: „Это стихи Саши Черного. Изданы в СССР“. Следователь не поверил, попросил принести книгу. Знаете, отвечаю, закажите в Ленинке, прочтите и убедитесь, а я свою купил на черном рынке. Он мне: „Не все, что напечатано в нашей стране, можно петь“. Тут уже я развел руками: ну пронумеруйте стихотворения, которым дозволено стать песнями, а каким – нет. Словом, странный разговор состоялся. В итоге меня отпустили, взяв письменное обещание впредь не исполнять незалитованных песен. А я их и не пел никогда. Вышел из здания КГБ, на крыльце стоят два молоденьких лейтенанта, курят и в мою сторону косятся. Потом один говорит: „Не бзди, Борисыч. Все будет путем. Начальник у нас малость с приветом, а мы тебя любим, в обиду не дадим“. За что, спрашиваю, такая честь? Отвечает: „А ты корреспондента Би-би-си с лестницы спустил“. За пару лет до того приходил англичанин, говорил гадости о России и от меня требовал. Я терпел-терпел, а потом выставил этого козла вон. Ненавижу, когда мою страну паскудят иностранцы. Сами разберемся со своими проблемами, без забугорных антисоветчиков! Но та сцена проистекала без свидетелей, тем не менее КГБ, как оказалось, все равно был в курсе… Только со мной в этом смысле работать было бесполезно. В декабре 1980 года выступал в киевском Дворце спорта. Перед началом концерта за кулисы заглянули товарищи в строгих костюмах: „В зале первый секретарь ЦК компартии Украины Щербицкий, песню о Высоцком исполнять не надо“. Я ответил, что тогда не выйду на сцену и улечу в Москву. А в Киеве уже продали билеты на десять концертов. Ладно, говорят, черт с вами, делайте что хотите. Не было, кстати, Щербицкого в зале, а вот, кажется, дети его сидели в первом ряду… До 78-го я брал для песен чужие стихи, а потом решил, что и мои не такое уж дерьмо. Рифмовать слова начал лет с двенадцати, правда, получалось средне, на уровне „синий лес до небес“. После смерти Высоцкого думал, никто не посмеет открыть рот, чтобы петь на социальные темы. Владимир был бесподобен. Но ниша ведь опустела. И я решился. Жизнь-то не остановилась, происходили события, требовавшие реакции. Написал о ТВ: „Для того чтоб телевидеть, можно даже еле видеть, можно даже еле слышать, полудумать, полуспать…“ Так и пошло… И конечно, весело, что сложенные в 86-м строки „О, ближе! Новый зад к языку верноподданных ближе. Все на лыжи! Новый лидер в пустыне лыжню проложил – все на лыжи!“ по-прежнему ассоциативны. По крайней мере, публика до сих пор адекватно реагирует на эти слова. Ну не о Ходорковском же мне теперь петь, правда? Скучно, неинтересно! Я все сказал еще в „Монологе батона за 28 копеек…“, датированном 1981 годом: „Чересчур закон гуманен / К хамам, к пьяни, к негодяям / И к желающим разжиться на народный пансион. / Но Россия знает лучше, / Кто, когда и что получит, / И на сей особый случай / Есть неписаный закон“.