Стукнуло красное оконце, выглянула хозяйка. Арсений и на ней задержал глаза, как будто тоже не видел давно. А была она, хозяйка его, — как и десять лет назад, когда он привел ее сюда из Таганской слободы, — и ладна, и румяна, и ясноглаза.

— Арсений, — позвала, — иди, щи поспели.

Но Дятел еще задержался во дворе. Оглянулся на крик скворца, вернувшегося днями к своему дому на высокой березе у ворот, да и ахнул. И вот встретил не одну весну, но душа человеческая, видно, такова, что до смертного часа открыта лепоте.

Береза была еще обнажена, ветви не оделись молодой листвой, однако в них уже не было зимней сухости и ломкости, а свисали они живыми прядями, и набухшие почки вспыхивали на ветвях до нестерпимости яркими огоньками, вот-вот готовыми брызнуть зеленым пламенем. Три цвета: голубое небо, ослепительно белая кора березы, зеленые огоньки почек, — сливаясь во что-то единое, вечное, невыразимо прекрасное, с неожиданной силой ударили по глазам Арсения так, что в душе у него вдруг заныло, застонало, закричало от сладкой боли. Он положил холодную руку на горло и раздернул ворот армяка. «Нет, — подумал Дятел, глядя на высвеченную солнцем от верхушки до комля березу, — не бывать здесь крымцу. Эдакую красоту сломать и спалить? Нет… Иначе чего же мы сто́им…» Такая береза не живет ли в душе у каждого? По весне побежит по ее коре светлый сок и капля за каплей соберется в берестяном туеске. Один глоток только и надо того сока, чтобы запомнил человек ту весну и ту березу на всю жизнь.

Арсений вдохнул всей грудью так, что захолодило зубы, и бойко застучал каблуками по крыльцу.

А орда была страшна Москве. Помнила белокаменная и кривую саблю, и волосяной аркан, и огонь пожаров, когда трещит, ревет пламя и черный дым — не хворост горит, а человечина — вспучивается над крышами. На Москве с младых ногтей пугали татарином. «Татарин придет», — скажут, и малец, едва переставляющий ножонки, кинется под лавку очертя голову. В крови был тот страх. Татарский конь потоптал Русь. Ох, потоптал…

Но в том, что крымцу в этот раз не бывать на Москве, окончательно укрепился сердцем Арсений во время молебна перед походом в Успенском соборе. В храме, на царском месте, стоял Борис Федорович. Его лоб бороздили морщины. Тут же царица Мария, со скорбью в глазах, и царские дети: Федор, черты лица которого выдавали ум и скромность, и Ксения, блистающая необыкновенной красотой. Позади царской семьи бояре в златотканых одеждах, и дальше тоже златые одежды окольничих, стольников, других знатных людей и глаза, обращенные к иконам, таинственно и грозно мерцавшим древними ликами. Залитые светом, вспыхивали золотом красно-осиянный иконостас, резьба икон, многочисленные паникадила, тканые хоругви.

Службу вел патриарх Иов, и голос его звучал призывно и мощно, как никогда дотоле.

— Даруй, господи, воинству российскому победы над супостаты-ы-ы… — гремело под куполом храма.

Голос патриарха подхватывали хоры и, увеличивая его силу, несли на площадь, где стояли тысячи москвичей.

По окончании службы царь вышел из храма, и народ качнулся ему навстречу. И вот тогда-то Арсений окончательно понял: не бывать крымцу на Москве. Так един, так мощен был людской порыв, что и сомнения в победе не оставалось. И вдруг перед царем выскочил юрод в лохмотьях нестерпимо алого кафтана, с всклокоченными седыми волосами на голове, с гремящими цепями на шее. Упал к ногам царя, распластал изломанные слабые руки, воскликнул вопленно:

— Слава! Слава! — Прижался телом к серым плитам.

Все смолкло на площади. Народ таращил глаза. Юрода знали: известен он был давно на Москве и еще при Грозном-царе вопил на стогнах о жестоких его делах, и тот молчал. А вот и теперь выскочил перед народом. Люди разинули рты: что скажет? Рваные губы юрода кривились. Закаченные под лоб глаза невидяще смотрели на толпу.

— Слава, — Повторил он и, поднявшись со ступеней, внятно сказал: — С победой вернешься, Борис, на Москву, — лицо юрода, залитое слезами, дергалось, — но меч зачем тебе? Меч!

Юрод воздел руки к небу и с диким хохотом пошел на людей. Седые вихры на затылке у него стали торчком. Народ расступился. Все опешили на мгновение. Но тут же загремело над площадью:

— Слава! Слава!

И о юроде забыли. Да и темны были его слова. Как их понять?

Царь пошел с паперти. Шел он непросто и ногу ставил крепко, смело, как ставит ее только воин, готовый к дальнему походу. Грудь его была развернута так свободно, так широко, что каждый видел — этот примет на себя грозу и ярость врага. Голова царя была откинута гордо и властно назад, говоря всем и каждому — он победит! Народ вновь закричал на одном дыхании:

— Слава! Слава!

В тот же день войско двинулось через Москву. Царь повелел идти в поход всем людям, нужным и для войны, и для совета, и для пышности дворской. Выступили в поход князья Мстиславские, Шуйские, бояре Романовы, Годуновы. Меж других знатных людей и Богдан Бельский.

Побеспокоился Борис и о корне своем царском. Для бережения Москвы оставил он доброе войско, да еще и расписано было, кто и где должен стоять. На вылазки, коли такое случится, назначены были воеводы — князь Кашин, добрый воин, известный храбростью, да князь же Долгорукий, также прославленный на бранном поле. Оставлены были бояре при царице-инокине Александре, бояре же при царице Марии и царевне Ксении, а при царевиче Федоре — дядька Иван Иванович сын Чемоданов.

В последний день перед походом Борис побывал у сестры в Новодевичьем и более часу провел у нее. О чем они говорили, осталось неведомо. Известно стало только то, что царица-инокиня, уже давно не выходившая из келий, проводила брата до крыльца и перекрестила вслед большим крестом. Глаза у нее были сухи, рот сжат. Когда же карета царя отъехала, царица-инокиня качнулась от слабости, но тут же выпрямилась и отвела легкой рукой бросившуюся было помочь ей игуменью. Постояла еще с минуту, опершись на перильца, и вернулась в келию, повелев ее не тревожить.

С царицей Марией и детьми Борис прощался в своем дворце. И перед прощанием глянул на бояр так, что понял и глупый: из покоев царских надо убирать ноги. Царь проститься хочет без лишних глаз. Толпясь в дверях, бояре поспешили вон.

Мария и царские дети, как и сестра-инокиня, вышли проводить Бориса на крыльцо дворца и так же — без слез и воплей — перекрестили вслед. Лицо Бориса было строгим, решительным и твердым. Уже с седла глянул царь в последний раз на царицу и детей, и сердце у него зашлось болью, но то было только в нем, а лицо осталось каменным, и прочесть, что таилось за теми, застывшими чертами, не было дано никому. Да и навряд кто-нибудь думал о мыслях Бориса, хотя и смотрели на царя тысячи глаз. Таков уж человек, что, и на царя глядя, об одном мыслит, как жить ему, человеку, под тем царем. Чужая боль мало кого трогает.

Конь под Борисом — поджарый караковый жеребец на тонких бабках, глянцево блестевший под солнцем, — попросил удила и пошел легко, звонко постукивая подковами.

Мария руки прижала к унизанной жемчугом душегрее.

Слез же и воплей было много в тот день в стрелецких слободах. Арсений Дятел едва разжал руки своей хозяйки, сомкнувшиеся у него на шее, шагнул в ворота. Она вопленно запричитала, захлебываясь слезами. Ну да что бабе русской на проводах не поплакать, ежели на Руси и в праздник плачут. И еще одни проводы были на Москве. Семена Никитича Годунова провожал верный слуга — Лаврентий. Сидели они тишком в новых палатах царева дядьки, и Семен Никитич немного-то и сказал, но слова его Лаврентий запомнил крепко.

— Ты здесь поглядывай, — молвил Семен Никитич, — за людьми. Ох поглядывай, Лаврентий… — Покивал головой со значением. — Понял?

— Как не понять! — смело и бойко ответил Лаврентий. — Все будет, как сказано. — И засмеялся, заперхал горлом. — Знамо, народ вор, — стукнул крепеньким кулачком в столетию.

Царев дядька довольно хмыкнул в бороду. Подумал: «Со слугой мне повезло».

— Ладно, — сказал, вставая, — гляди в оба, а зри в три.