Помимо этих странностей мнимого царевича, путающего большое, что могло влиять на ход происходящих событий, и малое, которое ни в коей мере не меняло ничего, пана Мнишека беспокоили и другие тревожные обстоятельства.

В лагерь мнимого царевича с каждым днем все прибывал и прибывал вставший на его сторону люд. И первое время это радовало и обнадеживало Мнишека. Как же иначе: с каждым прибывшим — будь то казак или мужик — увеличивалась сила мнимого царевича. Но пан Мнишек, однажды проезжая по лагерю, обратил внимание на то, что лиц польских среди множества прибывающих мужиков и казаков почти не видно. И это его неприятно поразило.

С ним произошло то же, что происходит с хозяином, который ждет по весне, как вешние воды заполнят пруд посреди его угодий. Хозяин насыпает валы, которые бы сдерживали воды, укрепляет берега и с радостью встречает первые весенние потоки. Его радует, как, растопленные солнцем, снега дают первые воды, он счастлив, услышав звон и гулкий шум струй — залог будущего урожая. Но вот пруд заполняется. В водах уже чувствуется глубина и сила, они так полно подперли берега, так широка их гладь, что это несказанно веселит глаз. И вдруг хозяин видит: воды продолжают прибывать, и он с ужасом понимает, что еще немного, чуть-чуть — и вешнее половодье сровняется с подпирающими его валами, а там и пойдет через верх. Тогда конец пруду: воды размоют, развалят, растащат, сметут берега.

В смущении вернулся пан Мнишек в свои палаты. По дороге к дому он все оглядывался и оглядывался с высоты седла, отыскивая польские лица, но в глаза бросались казачьи косматые папахи, серые кожухи, свитки, армяки, треухи да московитские кафтаны. И неосознанная тревога обожгла его. В задумчивости он слез с коня, отдал поводья холопам и прошел в палату. Постоял у теплой печи, погрел руки о беленый ее бок, потер ладонь о ладонь, стирая известь, шагнул к окну… Ему вспомнился Краков, король, благословляющий мнимого царевича, длинные столы, накрытые сверкающей посудой, радостные лица. И музыка, музыка услышалась, увиделись летящие в танце платья, щелкающие шпоры изящных кавалеров. «Да, — раздумчиво прошло в мыслях, — это было другое, вовсе другое». И тут же в голове встал вопрос: «Так что же так обеспокоило?» Вешнее половодье, заполняющее пруд, еще не виделось ему. Он, может быть, где-то в глубине сознания едва-едва услышал шум вод, но не понял, чем это может грозить. Была только тревога. Не больше. И было стоящее перед глазами невольное противопоставление: роскошного Кракова и толпы презренной черни лагеря мнимого царевича. И все-таки уже и это — едва услышанные признаки весеннего половодья и противопоставление Кракова и лагеря мнимого царевича — его напугало. «Но почему? — спрашивал пан Мнишек себя. — Почему?»

Ответ, конечно, был. Но пан Мнишек или не хотел его найти, или не мог. Это было сложнее, чем закрутить дворцовую интригу, на которые он был большой мастер. Здесь надо было заглянуть поглубже в свою душу и четко определить — кто он, пан Мнишек, и чего он, в конце концов, добивается, переступив рубежи российские с войском мнимого царевича? Но вот на это-то пана Мнишека и недоставало.

Пан все еще размышлял о неожиданно возникшей тревоге, когда в палату вошел ротмистр Борша. Лицо ротмистра было необычно возбужденно. Срывающимся голосом он сообщил, что в семи верстах от лагеря встала московская рать.

О движении к Новгороду-Северскому стрелецкого войска знали в лагере мнимого царевича. По всему пути князя Мстиславского у Мнишека были добровольные осведомители, и все же, как всегда бывает в таких случаях, весть о том, что рать подошла, явилась неожиданностью.

Подавшись вперед, Мнишек с минуту молча смотрел на ротмистра, словно не понял до конца сказанного. Молчал и ротмистр.

— Езус и Мария… — выдавил из перехваченного спазмой горла Мнишек. Но тут же заговорил тверже: — Офицеров ко мне, атаманов казачьих… — Спросил: — Кто обнаружил московскую рать?

Ротмистр сказал, что он сам был в передовом отряде и сам же видел рать.

— Стоят за рекой, — пояснил, — жгут костры. Обозов не видно.

С ботфортов офицера сползал на пол тающий снег. Мнишек увидел натекшую лужицу и наконец-то, окончательно справившись с перехватившим горло неудобством, повторил:

— Офицеров ко мне.

Борша повернулся на непослушных ногах.

Пан Мнишек как стоял посреди палаты, так и остался стоять. Только лицо опустил долу. Губы его хотели сложиться в какую-то определенную фигуру, но только двигались непрестанно, как ежели бы он откусил чего-то терпкого, жгучего и никак не мог освободиться от неприятного ощущения. И вдруг он сказал:

— Вот как оно бывает. — И повторил: — Как бывает…

Минуты разговора с ротмистром стоили ему многого. Это был даже не испуг. Нет. Едва он услышал о московской рати, как его пронзила острая до боли мысль: «Почему я не уехал, как только решил оставить войско мнимого царевича?» И Мнишек увидел катящийся по дороге возок и себя в уютной его тесноте. «Все было бы позади, — подумал он, — позади». И ему захотелось закричать громко и отчаянно. Но на него упорно смотрели глаза офицера, и он задавил в себе крик. И тут же увидел Краков, как он видел недавно, размышляя о презренной черни лагеря мнимого царевича. Краков с королевскими приемами, со столами, великолепно накрытыми, с летящими по сверкающим полам подолами платьев обворожительных красавиц. Одно лицо приблизилось вплотную к нему, и он отчетливо различил — это было лицо дочери, панны Марины. Блестели ее зубы. Сверкали глаза. Она смеялась. Но в смехе не было радости. В нем был яд.

За ротмистром отчетливо хлопнула дверь.

Пан Мнишек справился с непослушными губами и в третий раз сказал:

— Как бывает… О-о-о!..

Шагнул к окну и крепко оперся на щелястый подоконник. Ему вдруг захотелось с силой распахнуть раму. Он вскинул руку и тут только увидел, что крестовый переплет рамы неразъемен, затянут бычьим пузырем, едва пропускающим свет, и он, пан Мнишек, может только, как пьяный, загулявший казак, проткнуть пузырь кулаком. «Грязная хата, — подумал он с яростью и отчаянием, — нора…» Подумал так, как ежели бы хата с ее слепыми оконцами была виновата в том, что он оказался здесь и она же призвала его сюда из далекого сейчас для него Кракова.

После разговора с офицерами и казачьей старшиной мнимый царевич и пан Мнишек в окружении полуроты польских гусар выехали к тому месту, где передовой отряд ротмистра Борши увидел стрелецкую рать за рекой.

Лежал глубокий снег, и кони шли тяжело. Отряд подвигался медленно. Но все же через полчаса на запотевших конях они преодолели тревожные семь верст и с осторожностью, хоронясь за густым ельником, вышли к реке.

Пан Мнишек отогнул мохнатую, провисшую под снегом ветвь и оглядел противоположный берег. По всей пойме дымили костры и видны были двигающиеся меж ними темные фигурки людей. Мнишек начал было считать дымные шапки костров, но сбился да и сказал себе: «Что это я? Оно и так видно, что это основная рать». Повел глазами по пойме, по искрившемуся снегу, и вдруг бесконечное белое поле показалось ему черным. Он прикрыл глаза, отпустил пригнутую ветвь, посыпавшую снежным дождем, провел ладонью по смеженным векам. И, вновь открыв глаза, оглянулся на стоявшего рядом мнимого царевича. Тот неотрывно смотрел за реку. Губы его шевелились. «Что с ним? — подумал пан Мнишек. — Молитву читает?» Да тут же и отказался от этой мысли. Уж слишком жестко было выражение лица мнимого царевича, слишком резко прорезались у его рта морщины. «С таким лицом, — подумал Мнишек, — молитвы не читают». И он отвернулся от мнимого царевича — так нехорошо было его лицо. Вновь отогнул ветвь ели и посмотрел на реку. «Здесь, — решил, — на этом льду и на этой пойме и сойдутся два войска». По заснеженному льду катила поземка, вихрилась, играла, закручивалась сполохами. И вновь чернота закрыла Мнишеку глаза. «Да что же это?» — подумал он оторопело, прижал ладонь к глазам. И тут услышал резко сказанное мнимым царевичем:

— Смотри, пан, смотри! Что ладошкой прикрылся?