— Мать… Перемать…
Арсений не торопясь выступил из-за кустов и, постояв, ради любопытства спустился к реке.
Текучая вода булькала в промоинах, дышала в лицо холодным паром. Арсений пошарил глазами по берегу и, к удивлению, углядел следы. Шагнул поближе. По следам было видно — шли двое, третьего, видать, тащили под руки, он ступал неверно. Шаг, два — и валился набок. Вон на снегу явственная вмятина, и еще дальше вмятина. Не держался человек на ногах. Арсений наклонился над следами. На снегу алым бросилось в глаза кровавое пятно.
— Кхе, — крякнул Дятел.
Дело-то было, видать, серьезное. Не в снежки играли мужики. Арсений наморщил лоб. «Бежали, знать, — подумал, — от тех, с собаками».
Арсений пальцами потрогал след. Края были подстылы. «Ночью бежали, — решил, — а те, с собаками, хватились утром». И еще раз по глазам ударило алое пятно. «Добре укатали человека, — решил, — кровь-то живая». По цвету знал, какая она, кровушка. По сопатке ли дали, что брызнула красная юшка, или же серьезно зашибли. Кровь на снегу говорила: здесь не обошлось без раны.
Поднялся Арсений от следа, поглядел, куда ушли мужики. Беглецы через огород махнули к тыну да и перевалили на дорогу. Следы стежкой лежали поперек грядок.
— Так, так, — вслух сказал Арсений, потоптался на месте, оглядываясь, пошел к дому.
Арсений Дятел в молодые годы выглядел в Таганской слободе девку. Стрельцы все больше женились на своих девках, стрелецких. Говаривали так: стрелецкая девка привычна к служилому делу. Стрельца царь в поход ли пошлет, на рубежи ли дальние охраны для — она будет ждать. А девка со стороны, глядишь, как стрелец за ворота, зазовет молодца с улицы. Бабья кровь горячая, да еще и балованные были на посадах девки. А по Москве вон сколько гуляет молодцов, и ничего: без жен, а обходятся. У таких скоромная-то ночка бывает редко, а так все с грехом.
Но Арсений на разговоры махнул рукой. Девка уж больно была сладка. Оно конечно, каждая девка в одну из весен вдруг так расцветет, что поцелуй ее в щеку, а она отдает медом, но его Дарья, казалось, всех перешибла. Коса до колен, щеки — яблоки, глаза… Шалые были у нее глаза в ту памятную весну. Арсений по улице шел, а Дарья в березовом веночке стояла у забора. Сарафан в цветочках, тоненькая, как стебелек, шейка, рот чуть приоткрыт, руки закинуты за голову. И глаза, глаза — во все лицо…
Стрелец глянул, и словно под колени его подрубили — споткнулся. В поход пошел по весне, а все помнил те глаза. И даже листики березовые, что были в веночке у девки на голове, во сне трепетали перед ним. Засватали красавицу и окрутили молодца. Так на Таганке у стрельца оказалась родня. Жену свез он в свою слободку, а тесть засел корешком на Таганке. Тесть был мастеровым — ковал таганы. Всем ведомо: на Таганке таганы не сыщешь лучше. В огне не горят, служат век. Оно конечно, и в других местах не плохи таганы, но не те. Здесь мастера знали секрет. К тестю-то и наезжал Арсений. Изба с кузней на отлете у родни. Тишь. Огороды идут до Яузы. Благодать. В тени полежать в жару, под березкой, кисленького кваску попить. Все служба, маета, а тут, у тещи, сварганят ушицу из свежей рыбки — и посиживай себе на воле, у костерка. Да и поговорить ежели с кем надо — здесь от людей далеконько. Ни один глаз не приметит. А поговорить в тот раз Арсению было нужно. И поговорить тайно. Поморщился он на следы с кровью: не ко времени были беглецы, хоть и неведомо чьи, и собаки не ко времени.
Стрелец перелез через заметенную снегом кучу навоза, вышел с огорода. Долго-долго плетенную из ивы петельку накидывал на калиточку. Глазами по двору шарил, и рука никак не могла нащупать колышек.
Во дворе, сбившись в гурт, толклись овцы. Ступали точеными раковинками копыт по хрусткому снегу. Из хлева глянула на стрельца пестрая комолая корова. Выставила влажный кожаный нос — протяжно, ласково замычала. Нанесло запахом навоза, парного молока. Тесть жил домовито. Таганы кормили неплохо, но от крестьянского обычая он не отказывался, держал и скотину, и птицу. Вон через двор, к Яузе, потянулись гуси. Толстые, важные, шли переваливаясь, как купчихи к обедне. Гусак повернул к стрельцу змеиную голову, строго загоготал: ты, мол, дядя, идешь, так топай стороной. У стрельца смягчились губы, но вспомнились кровавые следочки в огороде, и Арсений улыбку согнал с лица. Однако, войдя в избу, стрелец слова не сказал ни о беглецах, ни о собаках. Не хотел тревожить.
За столом в избе сидело с десяток мужиков. Стрельцы в служилых кафтанах. Один только хозяин выделялся домашним овчинным душегреем и по-мастеровому повязанными сыромятным ремешком волосами.
Арсений молча обметал голиком валенки у порога. Ширк, ширк — посвистывали прутики.
К вошедшему оборотился сидевший крайним на лавке стрелец с серьгой в ухе:
— Где прохлаждаешься? Заждались.
За столом засмеялись:
— Не на конях скачем, аль горит ретивое?
Кто-то хлопнул стрельца с серьгой по спине:
— Пора придет, и водочка подойдет!
Тесть, Степан Данилыч, сопнув, вытащил из-под лавки непочатую четверть. С глухим стуком брякнул на стол.
Стрельцы оживились, задвигались.
Арсений выпил забористую — аж дух перехватывало — водку, окунул пальцы в миску с капустой. Ухватил щепоть, сунул в рот, жевал с хрустом. Капуста была хороша, с ледком. Веселила рот. Но стрелец морщился: алые следы на снегу не шли из головы.
Разговор за столом шел серьезный. Сидели давно, языки развязались.
— Брешут, брешут, — сипел простуженным горлом кривой стрелец с седой головой, — дело давай, а языком трепать ничего не стоит.
По всему видно — этот бывал в переделках. Но и его, знать, допекло, говорил с сердцем. Шрам над глазом багровел, наливался темным. Потные волосы мотались по низкому лбу.
Арсений, сжав в пальцах оловянный стаканчик, вертел его, нетерпеливо постукивал донышком о крышку стола, но в разговор не встревал. Ждал своего. Оглядывал лица сидящих за столом. Все это были его дружки, и беды были у них едины, и думы. Стрельцы знали много. Их, ежели где что случалось, первыми посылали. Воровство ли обнаруживалось, измена — кто шел послужить царю? Стрелец. От стрельцов не была скрыта на Москве ни одна тайна. Да ежели тайну упрятать и под семь печатей — дознаются стрельцы. Такой уж был то дотошный народ.
— У нас на слободе, — сказал молодой стрелец Игнашка Дубок, — говорят, царица Ирина сотников и пятидесятников в монастырь собирала, и хоть слаба — неведомо, в чем душа держится, — а говорила твердо: идите, мол, за Борисом, он вам радетель…
— Вот то-то и оно, — перебили его, — что слаба.
— Слаба, — засипел кривой стрелец, — оправится… Мужа, знамо, похоронила. Душа православная скорбит.
Голоса становились все сильнее:
— Истинно Борис Федорович заступник.
— Мстиславский — боров. Большой воевода, а на коне сидит, как собака на заборе.
— Загребущий боярин. Из каждого похода за ним обоз в сотню телег тянут. Да он еще нос сует и туда и сюда. То-де не так и это не эдак. Ко мне как-то раз сунулся, что, мол, рогожами воз покрыт плохо. Ощерился, и людишки его так меня бердышом в бок ткнули — неделю отлеживался.
Говоривший захлопал рыжими ресницами. Погладил битый бок.
— Истинно, — сказал, — во́роги.
— У нас, — встрял в разговор Степан Данилыч, — мастеровой люд, как один, шумят: надо кричать Бориса.
К нему повернули головы.
— Вот видишь, — зашустрил глазами Дубок, — и тут на Бориса глядят.
Четверть вновь пошла по кругу. Забулькало в стаканчиках.
Степан Данилыч подсыпал в миски грибочков, выставил бараний бок. И все подваливал, подваливал капустку. Любил Арсения и товарищей его угощал хорошо, от души.
Но гости ели вяло. Так, щипнет чуть тот или другой под водочку — и все. Не было веселья. Лица нахмурены, губы сжаты. Собрались-то не для выпивки. Великие творились на Москве дела — было о чем подумать.
— Борис-то Борис, — сказал вдруг старый стрелец, сидевший рядом с Арсением, — да вот царевича убиенного, Дмитрия, помните ли?
