— Я должен отослать лошадь обратно в поселок.

— Почему бы тебе самому не вернуться вместе с ней?

— Я же говорил тебе — я иду в Гисте Мортуа. Как и ты.

Дро сделал широкий театральный жест, словно приглашая Миаля на несуществующую дорогу, ведущую на восток:

— Прошу.

— Давай так, — в отчаянии сказал менестрель. — Я должен тебе деньги. Не люблю быть в долгу.

Он оборвал себя, не понимая, откуда взялось это отчаяние. Наверное, это был просто страх ночевать одному в этих чужих краях, без единого следа людей вокруг, если не считать их двоих.

— Я прощаю тебе долг, — сказал Дро. Он обошел менестреля и двинулся дальше на восток.

Миаль остался стоять и смотреть ему вслед, безнадежно пытаясь придумать, что возразить и как побороть глупый детский страх. Черный силуэт снова становился все меньше и меньше, небо окрасилось алым. Менестрель взглянул на запад. Солнце садилось в живописную рощицу. Деревья пылали, но не сгорали, а светило дюйм за дюймом погружалось в переплетение их крон.

Дро был уже в паре сотен ярдов.

Кобыла, пощипывая траву, убрела в сторону. Миаль позвал ее — лошадка подняла голову и посмотрела на него большими умными глазами. В медных лучах заката она тоже казалась медной. Когда музыкант снова окликнул ее и подошел на шаг, она вскинула голову, взбрыкнула и поскакала прочь, туда, откуда они прибыли. Спустя полминуты ее уже не было видно за деревьями. Может быть, она поняла возглас Миаля как разрешение вернуться домой, но на его взгляд, это был просто упрямый норов. Сумка с едой так и осталась притороченной к седлу. Миаль повернулся и посмотрел вслед Дро — тот уже опять казался черной букашкой вдалеке. Менестрель побежал за ним на затекших и нетвердых после долгой верховой езды ногах. Голова гудела. Когда силуэт Дро вырос до размера ладони, музыкант перешел на торопливый шаг.

Дро время от времени оглядывался через плечо — оглядывался, но продолжал идти. Миаль снова перешел на бег. Инструмент хлопал его по спине, будто подгоняя. А потом то ли Дро сбавил шаг, то ли Миаль разогнался сильнее, чем сам от себя ожидал, но неожиданно они с охотником поравнялись и пошли рядом.

— Нечего на меня смотреть, — беспечно заявил менестрель. — Просто так уж вышло, что нам по дороге.

— Вижу.

— Проклятая кобыла сбежала. А проклятая еда осталась в проклятой сумке, привязанной к ее проклятому седлу. И без того все мерзко, а тут еще и это.

Дро шагал молча. Миаль смотрел то на него, то по сторонам.

— По-моему, очень славное местечко, чтобы остановиться на ночлег.

— Так останавливайся.

— А ты не думаешь, что нам надо держаться вместе? В таких местах вполне может оказаться прорва зверья, которое охотится после заката. Вдвоем у нас было бы больше шансов... ну, отбиться от него...

Дро все так же шагал. Миаль сосредоточился на том, чтобы просто не отставать. Неровный шаг хромого и ему задавал сбивчивый ритм.

Так, бок о бок, они шли по дикому лесу-парку, и вскоре на землю опустилась ночь — словно дверь за спиной захлопнулась.

В рощах, в кронах деревьев, в лощинах клубилась тьма. Гладкий темно-лиловый шелк неба прокололи тысячи звездных иголок.

Неожиданно местность вокруг изменилась. За шеренгой замерших в тиши тополей земля расступалась, образуя еще одну лощину, на этот раз очень мелкую, всего каких-то семь ярдов глубиной и около пяти футов в ширину. Ночь уже затопила ее до краев. А дальше, там, где кончалась лощина, виднелась округлая голая макушка холма, и над нею возвышался одинокий раскидистый дуб.

Еле слышно журчала вода — не на дне лощины, а чуть в стороне. Родник бил из скалы, и вода собиралась во впадине.

Дро подошел к роднику и склонился над ним — наверное, пил или наполнял фляжку, в сгущающейся тьме трудно было разглядеть. Когда он отошел и стал разводить костер меж тополей, Миаль тоже шагнул к роднику и напился. Потом подошел, чтобы посмотреть, чем занят Дро.

Костер был сложен с умом. Охотник использовал подвернувшуюся ямку в земле и несколько камней, чтобы не терять попусту тепло. В основании костра лежал сухой хворост, а тот, что был не настолько сухим, был сложен поблизости, чтобы лишайник и влага высохли прежде, чем топливо пойдет в огонь.

— А ты молодец! — с восхищением сказал Миаль.

Дро разжег костер и сел, прислонившись спиной к стволу тополя и откинув капюшон. Лик Короля Мечей, позолоченный пламенем, напугал Миаля. Менестрель неловко топтался возле костра, словно ждал приглашения присесть. Неожиданно взгляд мерцающих черных глаз охотника остановился на нем — глубокий, гипнотизирующий, безжалостный и недружелюбный. Менестрель скорчился под ним и сломался, как сухой хворост.

— Значит, вот и конец нашей прекрасной дружбе, да? Ты в самом деле думаешь, что от меня никакого толку, один убыток?

Дро не отвел взгляда, даже не моргнул, лишь произнес одними губами:

— Я в самом деле так думаю.

— Раз так, я удаляюсь, — с горькой иронией сказал Миаль. — Я всегда понимаю, когда мне не рады.

— Смею думать, ты всю жизнь только и делаешь, что удаляешься.

Кипя от бессильной злости, Миаль развернулся на пятках, шагнул прочь — и с размаху врезался в дерево.

Потирая ушибленное место, он шел вдоль края лощины, пока не оказался достаточно далеко, чтобы Дро не мог его видеть. Менестрель опустился на землю около большого валуна, создававшего немного укрытия и придававшего немного уверенности. Он обнял свой загадочный инструмент и свернулся калачиком. Земля становилась все более холодной и такой безмолвной, что это даже завораживало.

Так он лежал, маленький и одинокий в бескрайней ночи, придумывая, какую резкость сказать в ответ Парлу Дро, и ругал себя и свою стезю за все беды, что обрушивала на него жизнь.

Когда он уснул, ему приснилось, что глиняный пес, подарок Синнабар, выбрался из его кармана и принялся лаять и резвиться на лугу. Песик бегал и прыгал, пока случайно не наскочил на камень. Красная кровь потекла из глиняного тельца, и Миаль разрыдался во сне. В поисках утешения его руки нащупали струны и стали наигрывать мелодию. Это была та самая песня, которую он сочинил для Сидди Собан.

Если бы Парла Дро мучила совесть, он мог бы утешаться тем, что безумный менестрель, скорее всего, не ушел дальше, чем на сотню футов. Но Дро был не из тех, кто склонен испытывать угрызения совести. С тринадцати до пятнадцати лет он ходил по самым разным краям и дорогам, нанимаясь то пастухом, то батраком на ферму, то носильщиком, то охранником каравана, и выработал свои собственные способы выживания. У Миаля Лемьяля, судя по всему, жизнь была не менее тяжелая, опасная и саморазрушительная. Его способы оставаться живым отличались от тех, которыми пользовался Парл Дро, однако работали. Дро относился к способностям Миаля с куда большим уважением, чем мог предположить музыкант. А времени у него оставалось куда меньше, чем в самых страшных подозрениях Миаля. Не то чтобы он настолько не мог терпеть менестреля, но у Дро давно вошло в привычку держаться подальше от людей. Порой он изменял этой привычке — на день или на ночь, время от времени. Но путешествовать он привык в одиночестве. Привык, что никто не смотрит на него, только он сам — безжалостно и непримиримо.

В пятнадцать лет, когда он еще не вполне потерял способность некоторое время поддерживать компанию и непомерно напиваться, Парл Дро поспорил на фунт серебра, что проведет ночь в амбаре, где водился призрак. Временами он делал подобные вещи ради денег, хотя и без взращенного позже презрения. Все эти два года нечто в его душе отчаянно не хотело признавать, что ночь, когда Шелковинка вернулась к нему под обугленной яблоней, была на самом деле. В свои пятнадцать лет он не верил в призраков.

Парл разлегся на соломе, время от времени прикладываясь к бурдюку, которым снабдили его спорщики, в слабом свете масляной лампы — им не удалось подбить его сидеть всю ночь в темноте. Перед самым закатом хозяева показали ему место, где призрак возникал из ниоткуда. И еще они показали Парлу обугленную перчатку, прибитую к полу. Обнаружив некоторые познания, они тыкали пальцами в перчатку и говорили: «Вот почему оно приходит». Кто-то рассказал, как однажды некий человек пытался уничтожить перчатку, бросив ее в костер. Но как только пламя опалило ее большой палец, тому человеку стало смертельно плохо, и он вытащил перчатку из огня, прежде чем сам понял, что делает. Теперь они хвастались, что у них в амбаре обитает неупокоенный. Последний человек, согласившийся на этот спор, уверяли они Парла, наутро вышел отсюда совершенно безумным. Парл кивал и улыбался. Он думал, что его разыграют, но не ждал ничего сверхъестественного. Валяясь на соломе, он думал о мешке серебра, который, как он себя убедил, очень ему пригодится, и не обращал внимания на запах страха, пропитавший весь амбар. А в полночь явился призрак.