Монах обернулся и свирепым взглядом обвел посетителей, которые без особого успеха сдерживали усмешки. Когда Парл Дро прошел мимо него к двери, святой брат подскочил на месте.

Протолкавшись к выходу из таверны, монахи увидели, как охотник перешел по цепочке камней на другую сторону улицы, свернул за угол и вошел в ворота гостиницы. Они поспешили за ним. Следом потянулись подвыпившие любопытные, однако войти в ворота никто из них не решился.

Толпа растянулась по улице, и от самого храма до странноприимного дома стало светло и суетно: кто-то высекал огонь, кто-то пил, и все громко выясняли, что происходит. Толпа собрала еще большую толпу, сотни людей перекрыли главный проезд. Монахи роились, как кремовые пчелы, утихомиривая толпу, пробираясь сквозь нее к недолговечным островкам спокойствия. Никто не говорил прямо, что же случилось, но селяне по крупице собрали слухи и решили, что в странноприимном доме завелось привидение.

Монахи старались держаться подальше от дверей приюта. Они даже не заходили в ворота, ожидая на улице, как и остальные зеваки. Парлу Дро пришлось задержаться во дворе по той причине, что братство снаружи завалило дверь приюта бревнами, кольями и корзинами — как будто призраку составит хоть какой-то труд пройти сквозь это нагромождение. Дро расшвырял баррикаду, пинком распахнул дверь и так же резко захлопнул ее за собой, как только переступил порог.

Внутри странноприимный дом был темен, окна чернели беззвездными провалами. Дро подобрал опрокинутый стул монаха и подпер им дверь. В отличие от первой, новая баррикада должна была удержать от вторжения живых.

В комнате было холодно и сыро — промозгло, как в склепе. На первый взгляд, больше ничего необычного не было, разве что гул толпы на улице казался слишком уж далеким и приглушенным.

Зрачки Дро расширились, и вскоре он уже мог видеть во мраке благодаря кошачьему зрению — одному из проявлений седьмого чувства. Он не прикоснулся к свечам и огниву. Время от времени случайный луч света от факелов селян проскальзывал над оградой и падал в комнату, но потихоньку они померкли. А затем охотник расслышал мелодичное журчание — плеск горной речки. Реки Силни. И Сидди.

Миаль, которого монахи отважно бросили на произвол судьбы — более того, заперли, оставив один на один с загадочным ужасом — оставался в беспамятстве. Он лежал на кровати и мирно спал. Вид этого умиротворения наполнил душу Парла Дро еле сдерживаемым гневом.

Охотник шагнул вперед, но тут призрак начал возвращаться.

Она проявлялась постепенно, полупрозрачной тенью в изножье у менестреля. Ее было видно от колен и выше, а ниже колен, сквозь тюфяк и распластавшегося на нем Миаля, текли дымные струи призрачной реки. Она просвечивала, и все же Дро четко видел, что на ней нет признаков окоченения, хотя она отчетливо, пусть и бессознательно, воспроизводила обстоятельства своей гибели. Сперва ее лицо было пустым и безразличным, но когда она увидела охотника и сосредоточилась на нем, в ней что-то изменилось. Ее глаза стали бездонными черными провалами. Она усмехнулась, и ее усмешка, обнажающая только нижние зубы, была невыразимо ужасна. Подняв руки, в которых билась живая рыбка, она поднесла ее ко рту, словно хотела поцеловать, и вонзила зубы в трепещущую серебристую спинку. Струйки светящейся бледной крови побежали по ее подбородку.

Конечно же, рыба была лишь иллюзией. Мертвая Сидди Собан была даже больше ведьмой, чем при жизни. Она создавала видения, чтобы запугать Дро. Когда же она поняла, что он не испугался, рыба, рыбья кровь и даже призрачные воды реки исчезли.

Она парила в воздухе и по-прежнему кривила губы в отвратительном оскале. Потом ее усмешка исчезла, и Сидди отпрянула — Дро безжалостно отталкивал ее своей внутренней силой.

Она разинула рот в беззвучном крике и снова воздела руки. Ее ногти уже успели удлиниться. Она бросилась в драку, но Дро был искушен в борьбе такого рода, а она — нет. Он отталкивал и отталкивал ее, пока не вдавил в стену, так что призрачная девушка казалась теперь лишь слабо светящимся отпечатком на побелке. Волосы ее легли на стену лунными лучами. Воля Дро удерживала ее распятой, словно бабочку на булавке, пока он, не сводя с нее глаз, безжалостной рукой сдавливал горло Миаля. Лишь когда тот, задыхаясь и кашляя, восстал ото сна, Дро выпустил его шею.

Миаль исторг лавину ругательств и упреков. Дро перебил его, схватив за волосы и развернув лицом к стене:

— Смотри, дурак!

Менестрель замер, окаменел, став не менее жестким, чем хватка Дро.

— Что... что это?

— А ты не знаешь?

— Сидди... это же Сид...

— Хватить твердить ее имя. Она и без того имеет немалую власть над тобой. Как ты чувствуешь себя?

— Безумная слабость, — ответил Миаль с ноткой нелепого укора, будто это Дро был виноват в его слабости. — Мне никогда еще не было хуже, чем сейчас.

— Тебе станет куда хуже, если она и дальше будет пожирать тебя.

— Пожирать?

— Она использует твою жизненную силу, чтобы поддерживать свое существование. Разве ты не чувствуешь?

— Я... ну да, что-то чувствую. Ужасно я себя чувствую.

Дро отпустил менестреля, и тот без сил рухнул на кровать. Все это время Убийца Призраков не спускал глаз с призрака, пришпиленного к стене. Даже когда он говорил, три четверти его сознания и немалая доля энергии были сосредоточены на том, чтобы удерживать Сидди как можно дальше от Миаля, источника ее силы. И еще — чтобы не дать ей улететь. Ей вполне могло прийти в голову, что полет отныне — единственное ее развлечение.

— Что ты прихватил с собой, Миаль? — спросил Дро. — Тогда, у реки?

— Чего?

— У реки, где она умерла, ты взял что-то с ее тела — прядь волос, ленту, что угодно...

— Ничего я не брал!

— Не отрицай. Взгляни на нее — она убьет тебя так или иначе. Или подтолкнет к гибели, потому что завидует, что ты живой. Или вытянет из тебя всю жизнь, капля за каплей.

— Кажется, — сказал Миаль и закашлялся, — кажется, я взял с собой одну из ее туфелек. Не знаю, почему. Забыл. Они были атласные, очень маленькие. Я наступил на одну из них на берегу. Тогда я уже был почти больной. Я не знал, что я...

— Где она?

— Где мой инструмент? Должно быть, положили куда-то...

— В изножье кровати. Достань его и дай мне.

— Не могу. Я слишком слаб, чтобы двигаться.

— Ничего, сможешь.

— Ладно, я... я попытаюсь...

Миаль забарахтался в постели. Руки его так дрожали, что он едва сумел ухватить перевязь и подтащить к себе гротескное сооружение из дерева и струн. Прикосновение к вещи отрезвило менестреля. Но смятая туфелька действительно лежала в резонаторе. Должно быть, он засунул ее в отверстие под струнами, хотя не мог припомнить, чтобы делал это. И все же, как-то он умудрился...

По-прежнему не глядя на музыканта, Дро вырвал туфельку у него из рук.

— Теперь, что бы ни случилось, оставайся на месте и помалкивай.

— А что должно случиться?

Миаль покосился на запертую дверь, но перед глазами все плыло. Тогда он ткнулся носом в подушку, чтобы ничего не видеть.

Парл Дро встал примерно посередине между кроватью и дверью и бросил туфельку на пол. Подошва треснула там, где Миаль стиснул ее в кулаке. Бедная туфелька, все ее мучают...

Дро достал огниво и высек огонь. Услышав щелчок кремня, менестрель еще глубже зарылся в подушку. Неловко — ему мешала увечная нога — Дро нагнулся и поджег туфельку. Внутренне он уже приготовился принять на себя ярость умирающего призрака. Но ничего не произошло.

Пламя охватило туфельку, превращая ее в пепел. Дро стоял и смотрел на то, что осталось от Сидди Собан. Она распласталась по стене — бледная, хрупкая, как мотылек, и прекрасная, не двигаясь и лишь пожирая его огромными пустыми глазами. А потом она поблекла, растаяла, как иней. И исчезла.

Замогильный сырой холод тоже исчез, стало даже как-то неестественно сухо.

Дро перевел дыхание. Знакомая усталость наваливалась на него, усталость и что-то еще. Что-то такое...