– Всем вам, ребята, большой привет. Ваш агай жив-здоров. Воюет, – говорит она, удерживая дрожащий голос, и никак не удается классу скрыть свою радость за нее. Все улыбаются ей, как бы тянутся к ней, разделяя ее счастье. Но в следующую минуту она напоминает: – А теперь, ребята, продолжим наше занятие.
И тогда наступает самое прекрасное, самое лучшее в учении: слова ее как бы умножают свои силы, мысль рождает мысль, и все, что она рассказывает, объясняет, доказывает, проникает в ум и души учеников. Это ее взлет, и класс сидит завороженный…
В последние дни что-то тревожит ее, что-то тревожит… И, наверное потому, когда в дверях класса появляется председатель колхоза Тыналиев в сопровождении завуча, Инкамал-апай медленно отступает к доске. И все-таки находит в себе силы сказать:
– Встаньте, ребята. А ты, Султанмурат, иди на свое место.
Захлопнув дверцу печки, Султанмурат быстро вернулся к своей парте.
Пришедшие поздоровались.
– Здравствуйте! – ответил им класс.
Наступила настороженная пауза. Никто не кашлянул даже.
– Что-нибудь случилось? – спросила Инкамал-апай перехваченным голосом.
– Ничего плохого не случилось, Инкамал-апай, – успокоил ее сразу Тыналиев. – Я пришел по другому делу. Разговор у меня к ребятам. А что на урок вторгся, извините – мне разрешили, – кивнул он в сторону пожилого завуча.
– Да, разговор важный, – подтвердил завуч. – Садитесь, ребята.
Класс разом сел.
Председателя колхоза все знали, хотя председательствовать он стал недавно, с осени, после возвращения с фронта, да и сам он знал, пожалуй, тут всех. Не для знакомства же он пришел. Да и с чего бы? Ученики седьмого класса – это уже приметный в аиле народ. С каждым из них, семиклассников, разговор мог состояться дома, в конторе, на дороге, где придется в аиле. Но чтобы председатель пришел в школу на урок для особого разговора с учениками, такого еще никогда не бывало. Да и что за разговор, какой может быть разговор? Летом другое дело, все до единого работают в колхозе, а сейчас какой разговор?
– Дело у меня такое, – начал Тыналиев, внимательно всматриваясь в напряженные лица ребят и все время силясь держаться прямее, чтобы не так бросалась в глаза его кособокость. – Холодно у вас в школе, помочь я вам ничем не могу, кроме соломы. А солома, известно, вспыхнет и погаснет. Кизяк, которым прежде топили школу, вывозили с гор вначале вьюком, а потом перегружали в телеги. В прошлом году заниматься этим было некому и некогда. Все на фронте. Есть у меня под замком две тонны угля, которые я купил в Джамбуле у спекулянтов. Это уголь для кузницы. Купил я железа для кузницы, тоже у спекулянтов. Мы с ними когда-нибудь сочтемся. А пока положение очень тяжелое. И на фронте тяжелое. В прошлом году мы не справлялись, не успели засеять гектаров двести озимой пшеницы. Никто не виноват. Война. Можно и так. Но если везде, во всех колхозах и совхозах недоберут, недосеют, недоделают, как мы у себя, то, может случиться, врага не одолеем. Да, чтобы одолеть такую силу, надо иметь и хлеб и снаряд. Я и пришел к вам, ребята, придется кое-кому из вас оставить пока школу. Время не ждет, надо готовить тягло к весновспашке, а тягло у нас – страшно смотреть, довели, на ногах едва держится. Надо готовить сбрую, а она вся разбитая, надо ремонтировать плуги и сеялки, а инвентарь у нас под снегом… К чему я все это говорю? К тому, что недосеянные площади озимой мы обязаны перекрыть яровыми посевами. Во что бы то ни стало, безоговорочно, как на фронте! А это значит сверх плана собственными силами дополнительно вспахать и засеять двести гектаров яровых. Две-е-сти! Вы понимаете? А где взять силы, на кого опереться? И решили мы ко всему тому, что у нас есть и что уже делается к весенней кампании, подготовить дополнительно еще одну бригаду плугарей, двухлемешников. Думали, гадали. Женщин послать не можем. Это далеко, в Аксае. Людей нет. Решили обратиться к вам за помощью, к школьникам…
Вот так говорил председатель Тыналиев, суровый и замкнутый человек, ходивший в своей неизменной армейской серой шинели, в которой он, конечно же, мерз, в серой ушанке, с озабоченным заострившимся лицом, а сам молодой еще, скособоченный, с недостающими ребрами, с неразлучной полевой сумкой на боку…
Вот так говорил председатель Тыналиев, стоя у школьной доски с географической картой, возле той самой карты, на которой люди умудрились поместить все земли и моря, включая такие расчудесные теплые страны, как Цейлон, Ява, Суматра, Австралия, где живи себе в удовольствие и плюй в потолок…
Вот так говорил председатель Тыналиев в школе, топленной соломой, от которой больше сора на полу, нежели тепла. И когда он говорил, что надо на далеком Аксае поднять дополнительно сотни гектаров яровых для фронта, пар шел из его рта, как на дворе…
Вот так говорил председатель Тыналиев…
А за окном все вьюжило, кружило, задувало в щели. Султанмурату у окна было видно, как перетаптывался на ветру, как пытался укрыть свою голову от ветра запуржавевший председательский конь у столба. А ветер трепал ему гриву, запрокидывал набок распущенный хвост. Холодно было коню…
Да, тут тебе не Цейлон…
– Не от хорошей жизни я буду отрывать вас от учебы, – объяснил Тыналиев. – Это вынужденная мера. Вы должны понимать. После войны, а может, и раньше, буду жив, сам приведу этих ребят в школу и попрошу, чтобы продолжали учебу. А пока получается вот такая картина…
Потом говорил завуч. Потом снова Тыналиев. Когда в классе началось оживление – ребята стали тянуть руки: я, мол, я хочу на работу, – Тыналиев сразу внес ясность:
– Если кто думает, что мне нужны всякие ученики, тот ошибается. Кто плохо учится, тот плохо работает. А во-вторых, хорошему ученику потом легче будет догонять упущенное время. Ну вот ты, Султанмурат, вроде бы самый большой в классе…
Ребята зашумели:
– У нас Анатай самый большой. Ему скоро шестнадцать лет.
– Я не о возрасте сейчас. О росте говорю. Да и не это главное. Ну вот ты, Султанмурат, – снова обратился к нему председатель. – Ты в прошлом году огороды пахал, так ведь?
– Да, – ответил Султанмурат и встал с места. – Пахал на Аральской улице.
– На двухлемешном, четырехконном?
– Да, на двухлемешном, четырехконном, но я только помогал. То был плуг Сартбая, а его как раз взяли в армию. Огороды запаздывали. Аксакал Чекиш попросил меня помочь.
– Я знаю об этом. Потому с тебя и начал, – сказал председатель.
Все оглянулись на Султанмурата. Он поймал на себе взгляд Мырзагуль. Она глянула на него как-то по-особому, не так, как другие, и сама покраснела вдруг, точно речь шла о ней. И ему стало неловко от этого, даже сердце заколотилось.
– Я тоже пахал огороды! – выкрикнул с места Анатай.
– И я, – вставил Эркинбек.
Вслед за этим еще раздались голоса.
Но Тыналиев попросил тишины.
– Давайте по порядку, ребята. Дело тут серьезное. Начнем с учебы. Как у тебя с учебой? – опять обратился он к Султанмурату.
– Да не очень, – проговорил Султанмурат.
– Что не очень?
– Ну, не очень плохо.
– Но и не очень хорошо, – вставила все это время молчавшая Инкамал-апай. – Я ему всегда говорю: ты мог бы учиться гораздо лучше, во сто раз лучше. Он очень способный. Но вот беда – ветер в голове гуляет.
– Да-а, – задумчиво протянул председатель. – А я-то рассчитывал… Ну ладно. Отец у тебя на фронте. Стало быть, будешь добывать для него хлеб. А как у тебя, Анатай?
– Да так же, – ответил тот, набычившись и поднимаясь с места.
– Выходит, один другого не лучше, – усмехнулся Тыналиев и, помолчав, сказал: – Когда вернетесь снова в школу, поймете цену учения. Знаю я, по себе знаю. Чуть что – а, мол, плевать, пойду работать. Да разве для работы одной живет человек? Как ты думаешь, Анатай?
Анатай начал было что-то объяснять, но потом признался:
– Не знаю.
– Я тоже не все знаю, – сказал Тыналиев, – но не будь войны, пошел бы учиться, еще поучился бы.
