После 7 марта обстановка на левом крыле Воронежского фронта продолжала ухудшаться. В ночь на 10 марта у меня состоялся обстоятельный разговор по телефону с Верховным Главнокомандующим. Мы обсудили, что должна предпринять Ставка, чтобы немедленно и серьезно усилить курско-белгородско-харьковское направление. Решили срочно перебросить сюда две общевойсковые и одну танковую армии. В директиве Ставки, адресованной командующему Центральным фронтом К. К. Рокоссовскому, мне и командующему Воронежским фронтом Ф. И. Голикову, говорилось:

Находившемуся в то время в Курске в качестве представителя Ставки заместителю начальника Генерального штаба А. И. Антонову было приказано принять все меры для быстрейшего выдвижения на реку Псёл 21-й армии генерал-лейтенанта И. М. Чистякова. Армия должна была прочно держать этот рубеж, прикрыть Курск с юга и обеспечить развертывание прибывавшей сюда из резерва Ставки 1-й танковой армии. Ставкой дано также указание срочно перебросить в распоряжение командования Воронежского фронта 64-ю армию генерал-лейтенанта М. С. Шумилова, находившуюся в ее резерве в районе Сталинграда. Войска Воронежского фронта продолжали упорно отстаивать подступы к Харькову, но сами своими сравнительно слабыми силами не смогли сдержать танковый напор фашистов и вынуждены были 15 марта оставить город. Под Белгородом основной удар врага пришелся по крайне ослабленной 69-й армии генерал-лейтенанта М. И. Казакова. С юга наступал танковый корпус СС, с запада — армейский корпус. Фашисты непрерывно бомбили Белгород. 18 марта враг, прорвавшись с юга, овладел городом. Командование Воронежского фронта и я покинули его ранним утром и переехали в район Обояни.

Хотелось бы заметить, что даже при всей неожиданности вражеского контрнаступления наш отход не носил на себе следов растерянности и сумятицы. Ни порядок, ни руководство войсками не нарушались, хотя все тяжело расставались со столь дорогими нашему сердцу городами и районами».

Советская разведка прозевала сосредоточение немецких танковых группировок, а командование Воронежского и Юго-Западного фронтов не сумело вовремя осознать масштаб вражеской угрозы. Передача 21-й и 1-й танковой, а потом и 64-й армии Воронежскому фронту явно запоздала. Они уже не могли вступить в бой до начала весенней распутицы и как-нибудь повлиять на обстановку в районе Харькова и Белгорода. Другое дело, если бы сразу после ликвидации Сталинградской группировки немцев 21-я армия была бы передана не Центральному фронту, а Воронежскому или Юго-Западному, если бы туда же была переброшена 64-я армия, оставленная в качестве резерва Ставки в районе Сталинграда, если бы 1-я танковая армия к 17 февраля закончила формирование не в тылу Северо-Западного фронта, в составе которого она должна была наступать на Псков, а в тылу Воронежского или Юго-Западного фронтов, ход событий на юге мог бы быть совсем иным. Тогда бы контрудар Манштейна получил бы мощный противовес в виде трех армий, которые бы, в свою очередь, могли бы нанести мощный контрудар по группе армий «Юг», что наверняка привело бы к удержанию советскими войсками Харькова, а при благоприятном развитии событий — и к захвату ими плацдармов на Днепре. Ведь немецкие танковые дивизии перед контрнаступлением были ослаблены в предшествовавших оборонительных боях, понесли значительные потери, особенно в бронетехнике, и вряд ли смогли бы справиться со свежей советской танковой армией. Обидно, что силы для противодействия замыслам Манштейна у советского командования были, но использовать их советское командование не сумело. Ставка, переоценив степень разгрома южного крыла германского Восточного фронта, решила перебросить часть сил с юга для проведения наступательных операций на центральном и северозападном участках фронта. Командование же Воронежского и Юго-Западного фронтов слишком поздно осознало масштаб вражеского контрудара и не смогло создать достаточно сильные группировки войск для противодействия ему, в том числе путем проведения встречных контрударов. Последнее было бы наиболее эффективным средством в условиях, когда только что занятые советскими войсками в ходе наступления позиции были слабо приспособлены для обороны. Однако обороняющиеся советские войска вынуждены были ограничиваться лишь местными контратаками, которые не могли переломить ситуацию. И Голиков, и Ватутин, впрочем, как и руководители Ставки Верховного Главнокомандования — Сталин, Жуков и Василевский, далеко уступали Манштейну в военном искусстве.

Почему-то мало обращают внимания на то, что успех контрудара Манштейна под Харьковом определялся не только талантом немецкого военачальника, но и ошибками советского командования, в первую очередь Ставки. Однако и в случае оптимальных действий с советской стороны план Манштейна все равно был бы для немцев наилучшим способом действий. Тогда бы фельдмаршалу вряд ли удалось бы вернуть Харьков, но обескровить во встречных сражениях советские танковые соединения и удержать подступы к днепровским переправам было бы вполне реальной задачей.

Между прочим, оптимальным способом действий для советского командования было бы сдать Харьков без боя, чтобы не нести неоправданно больших потерь в борьбе за город, который все равно нельзя было удержать, а также при вынужденном отступлении из района Харькова под огнем противника. Стоило бы начать готовить отход на Белгород сразу после того, как определилось поражение дивизий и корпусов, наступавших к Днепру, т. е. не позднее 5 марта. Тогда можно было бы избежать тяжелых уличных боев, в которых войска фронта несли непропорционально высокие потери. В этом случае Воронежскому фронту удалось бы сберечь силы и почти наверняка удержать Белгород, для взятия которого у обескровленного длительными маршами и боями против 6-й и 3-й танковых армий корпуса СС не хватило бы сил. При таком развитии событий условия к началу летней кампании для Красной Армии были бы гораздо благоприятнее, чем это оказалось на самом деле. Однако и над Ставкой, и над командованием фронта довлели соображения престижа. Генерал Голиков не мог рискнуть предложить Сталину оставить Харьков, зная, что за этим последуют обвинения в пораженчестве.

Впоследствии, после окончательного освобождения Харькова Красной Армией, Чрезвычайная комиссия по расследованию немецко-фашистских злодеяний утверждала, что в Харькове бойцы лейбштандарта убивали советских раненых в харьковских госпиталях. На процессе над военными преступниками в Харькове 15–18 декабря 1943 года, в результате которого по заранее предрешенному приговору были казнены два сотрудника тайной полевой полиции, офицер Абвера и шофер «хиви» из советских военнопленных, три свидетеля, профессор, врач и медсестра дружно показали, что «13 марта 1943 года три грузовика с солдатами из дивизии СС «Адольф Гитлер» подъехали к госпиталю (1-й общий эвакуационный госпиталь 69-й армии, находившийся на улице Тринклера). Они выбили двери блока № 8 и бросили внутрь зажигательные гранаты. Возник пожар. Когда раненые пытались спастись, выпрыгивая из окон, их расстреляли из автоматов. На следующий день прибыло 9 эсэсовцев, которые выгнали медперсонал из помещений и расстреляли всех находившихся в палатах». Жена одного из раненых, пришедшая навестить его 15 марта, нашла лишь «окровавленное и изувеченное тело своего мужа, лежащего между койками. Голова его была разбита, один глаз выбит, руки сломаны, а кровь еще сочилась из ран». Советское обвинение утверждало, что всего было расстреляно, сожжено и добито прикладами и штыками около 800 раненых, причем 300 человек сожгли заживо. Утверждалось также, будто бы одного из раненых, захваченного в подвале Санитарно-гигиенического института, где располагался госпиталь, немцы распял и на воротах сарая во дворе дома на улице Тринклера, 12. Его раздели, отрезали половой орган и уши, после чего распяли с надписью на груди «юда». «Я, как художник, — утверждал свидетель В. С. Осадчук, — сделал зарисовку этой жуткой казни». Но этот рисунок так и не был опубликован.