В первой на пепелище погасшего чувства светился холодный рассудок и опытность мысли: она прошла уже все, искупалась во всех лужах; в другой кипело чувство, стыдливое и скромное, не умеющее высказаться. Цеся была вся искусственная, Франя была только собою; первая знала лучше свет и человека; вторая — природу и Бога.
Почти каждое слово Франи было смешно для воспитанницы дворца; каждое выражение Цеси — непонятно дочери ротмистра. Вацлав со страхом глядел издали на завязывающийся между ними разговор, рассеянно помогая Курдешу занимать графиню. Цеся между тем пользовалась временем; она стала сладенькой, ласковой и, искуснее Франи настроившись на деревенский лад, понемногу стала расспрашивать деревенскую девушку. Ничто не ускользнуло от ее внимания, во всех отношениях она сумела затронуть чувствительнейшие струнки сердца, самые дорогие убеждения, скрытнейшие надежды; и по-женски также оглядела ее, от красных ручек до роскошной черной косы. Она осознала себя по уму во сто крат выше той, которая отняла у нее Вацлава, да и по наружности также не чувствовала себя побежденной.
— Она немного свежее меня, — сказала она самой себе, — но какая неловкая фигура, какая походка, как она не умеет пользоваться тем, чем наделила ее судьба! Ни ума, ни кокетства; разве только молодость, разве только деревенское здоровье делают ее такою привлекательною, — не понимаю! Не понимаю!
Цеся, осмотрев так свою соперницу, утешилась мыслью, что легко будет отнять у нее Вацлава; несколько раз среди разговора она изменнически поглядывала на негj, когда Франя отвечала несмело или не совсем удачно; видела, как лицо его покрывалось румянцем, и упивалась этой каплей мщения.
Вацлав вовсе не был рад неожиданному посещению графини; он предвидел его последствия, догадывался о поводе и удивлялся хладнокровию Курдеша, с каким тот рассыпался перед графиней, уверяя ее, что величайшим счастьем его домишку есть посещение таких достойных особ.
Не ладилось сильно в гостиной, и Бог один только знает, что делалось с Бжозовской посреди приготовлений к чаю. Никакая человеческая сила не убедила бы ее отказаться от желания показать все серебро, фарфор и издавна стоявшие в пыли драгоценные принадлежности, которыми она хотела непременно похвастать. Она вытащила все, что только было в доме; к чаю прислала и жаркое, и картофель, и фрукты, и масло, и фиги, и изюм, и варенье, и арак, и наливки, и все, что только нашла. Не было стола, на котором бы поместилось все это, но над этим не остановилась Бжозовская. Франя и Вацлав как-то осторожно и незаметно спрятали часть этих ненужных яств, которыми можно бы было насытить десятерых проголодавшихся солдат, и во всем этом, по крайней мере, не было ничего слишком неприличного. Наконец Курдеш, отлично умея держать себя в своем положении, откровенным сознанием в неведении света и его обычаев поправил, что могло показаться глазам и желудкам графским невкусным.
Цеся в продолжение всего посещения была с излишком предупредительна и любезна к Фране; и так как ее легко было увлечь, вытянула из нее все, что хотела: узнала ее, разгадала, поняла и поглядывала торжественно на Вацлава, как бы говоря:
— Теперь ты мой; не увернешься от меня!
Посещение протянулось довольно долго, и уже темнело, когда наконец после чаю графиня встала, чтобы проститься с хозяином. Согласившись посетить Вульки, которые не представляли для нее ни малейшей занимательности, удовлетворив сразу свое любопытство, графиня просидела этот вечер, слушая с примерным терпением Курдеша, который, сидя с приличным уважением на кончике стула, занимал ее разговором, каким умел: патриархальным, пасторальным, хозяйственным, об овощах, рогатом скоте и т. п., думая, что это займет кокетку, которой надоел и свет, и сама она, и приближающаяся старость. Графиня отвечала ему полусловами, головой, рукой, не принуждая себя слишком, но соблюдая вежливость. Неразговорчивость свою она сейчас же сложила на головную боль: ее обставили водами, водками, лекарствами, ухаживали за ней, бегали. Ничто, очевидно, не помогло; но неразговорчивость была оправдана.
Цеся, напротив, была оживлена, разговорчива, увлекательна, любезна с Франей и пленила ее этой комедией, которой ребенок и не подозревал. Вацлав, как на горячих угольях, не имел времени предостеречь Франю и видел между тем, что она слишком откровенна, а по улыбке графини, мелькавшей на ее губах, словно вечерний ветерок, догадывался, сколько наивных признаний сделала Франя. Курдеш потел, отирал каждую минуту лицо, мучился, но до упаду занимал графиню, а неподражаемая Бжозовская, не показываясь и оставаясь за кулисами, суетилась, как ошпаренная, кормила всех, поила и ставила вверх ногами весь дом, чтобы поддержать честь ротмистра.
Она дала кучерам и лакеям целую бутыль водки, кушанья двойную порцию и, отирая фартуком раскрасневшиеся щеки, повторяла:
— Пусть знают! Это баре, но уж верно у них так не примут! Пусть знают! Вот как!
Наконец посещение это, как все на свете, кончилось; задвигались кресла, хозяева засуетились, принесены салопы и платки. Курдеш торжественно под руку вывел графиню, Цеся расцеловала Франю, приглашая ее в Дендерово… и обитатели Вулек вздохнули свободно, когда увидели карету за воротами. Курдеш, с пересохшим горлом, опустился на лавку на крыльце. Вацлав оперся о притолоку и задумался; Бжозовская прибежала, торжествуя.
— А что? Худо было? — воскликнула она. — Не хвастаясь, ей Богу, ротмистр, если б не я, вы бы никогда не сладили. Уж, надеюсь, мы не поскупились: кушанья множество, во всем избыток; пусть знают! А прислугу их напоили так, что все танцевали на дворе; а один, должно быть, хорошо напился, когда, невежа, старую Магду так расцеловал, что она до сих пор не может прийти в себя…
— Спасибо, Бжозося, — сказал медленно Курдеш. — Все было прекрасно; но если бы пришлось так еще раз, не отдохнувши, например, завтра, принимать опять бар…
— Так что же? Разве у нас недостало бы чего-нибудь? — прервала его Бжозовская.
Ротмистр только вздохнул. Франя подошла к Вацлаву:
— Как она мила! — произнесла она. — Какая предупредительная, очаровательная, а ты мне ничего не говорил о ней.
У Вацлава лицо запылало огнем; он не знал, что ответить.
— У нее, должно быть, прекрасное сердце, — прибавила Франя. — Как она приглашала меня к себе, сколько мне обещала вещей, как ее занимала малейшая безделка, как она слушала, что я рассказывала ей о себе! Право, я не могу приписать этого ничему иному, как ее родственному расположению к тебе.
— А я так боялся, — сказал Вацлав потихоньку.
— Чего?
— Она немножко насмешница; ты так доверчива, у тебя такое ангельское сердце…
— Да над чем же бы ей насмехаться? — спросила Франя. — Фи! Вацлав, не хорошо так черно глядеть на людей, осуждать и не верить! А я ее полюбила… И если б папаша позволил, охотно поехала бы к ним в Дендерово.
— Пойдем, дитя мое, — сказал старик. — Надо отдохнуть немного…
Он отер пот с лица. Бжозовская поглядела на него чуть не с состраданьем, пожала плечами, недовольная, может быть, что ее труд не оценен достаточно, и, бормоча что-то невнятно, ушла.
Спустя несколько дней Вацлав сидел с Франей на крылечке в Вульках и потихоньку, опять спокойно, говорил с ней о будущем, о котором мечтали они оба, которое оба усиливались отгадать. Как будто можно когда-нибудь отгадать будущее! Нет, судьба смеется над нашими неудачными расчетами; пусть они будут даже так многочисленны, так разнообразны, как превратности судьбы, и тут найдет она дорожку, которая проскользнет между нами. И, однако же, кто не сочиняет будущности? Это развлечение, как и другие; мы проигрываем в эту игру сто раз и сто первый опять ставим нашу ставку. Приятно мечтать, хотя бы только на мечтании пришлось и остановиться!
В картину этой светлой будущности входили и Вульки, и Пальник, и старый ротмистр, и почтенная Бжозося, и книги, и музыка, и помощь бедным, и исполнение последней воли Вареля. Франя, хоть и притворялась довольно хладнокровной, терзалась, однако ж, что Вацлав по воле отца и по делам должен был скоро уехать в Варшаву; но она молчала. Вацлав, послушный желанию ротмистра, хоть и отгадывал мысли Франи, хоть готов был бы для ее спокойствия принести величайшую жертву, должен был исполнить приказание Курдеша: собирался исподволь.
