Когда вдали показались Висла и Вавель, Доброгост вздохнул, вспомнив прожитые здесь веселые и радостные дни и то недоброе, неведомое будущее, которое грозило городу и всей стране. Они въехали в замок грустные и, сдав коней холопам, сейчас же поспешили в жилые помещения дружины. Доброгост не любил ни с чем таиться, а потому хотел немедленно собрать своих и сообща обсудить вести, с которыми они вернулись из поездки.

Увидев возвратившихся, все братья и братаны и весь род, очень многочисленный на службе короля, так как одни служили чашниками, другие подкоморными, третьи казначеями; да и в дружине было их не мало, стали толпиться вокруг приезжих. Всем хотелось знать, не побывали ли они в родных краях, не принесли ли вестей из дома. Так всегда велось в роду Ястшембов, что те, которым случалось вырваться на свободу, непременно старались заглянуть в родимые гнезда: кто в Якушовицы, кто в Зборов, кто куда.

Их обступили тесным кольцом и стали весело выспрашивать; однако, сразу по лицу Доброгоста догадались, что он приехал с недоброй вестью. А Земя даже досадливо окликнул:

— Мы были в Якушовицах у старого Одолая; привезли от него наказ и поручение; пусть все наши соберутся.

На оклик все сбежались, чтобы услышать дедовское слово. Тем временем собравшиеся тщетно старались выведать у Земи и людей, в чем дело. Младший во всем положился на старшего, а Доброгост не хотел говорить, пока все свои не в сборе.

— А что такое приключилось старому? — подшучивали некоторые. — Не женился ли опять? Или все по-прежнему бродит с Хыжем да с Оком, бранится и поносит?

— То-то он осыпал вас подарками! — посмеивались другие. — Ведомо ведь, что если надо кому всыпать, так щедрей его нет человека…

На эти шутки молодежи Доброгост ответил очень резко:

— Прикусите языки: не позволю порочить главу рода! Смотрите, как состаретесь, будете ли ему под стать! Помалкивали бы лучше!

Молодежь смекнула, что некстати распустила языки и замолкла.

Когда изба было полным-полна, и почти все ястшембы были налицо, а самых младших, неведомо где запропастившихся, все; равно не стали б ждать, Доброгост обратился к Земе, которого поставил с собой рядом.

— Вот он свидетель: был со мной у деда и слышал все, как слово истинно, что я скажу. Старый Одолай срамил нас за то, что служим королю, и приказал, чтобы весь род наш отошел от службы и от двора, не то не хочет знать нас! А не послушаетесь, говорит, так и на похороны мои не смейте показаться!

В ответ наступило сначала долгое молчанье, а потом крик и шум. Первым подскочил к брагу Буривой.

— Что это значит? — крикнул он. — Что старому приспичило? Как это может быть?

— От старости у него помутнелось в мозгах, — вставил другой.

— С какой стати и почему нам отъезжать? — спрашивал третий.

— Догадаться-то не трудно, — молвил Доброгост, — вот, в чем дело: все отступаются от короля, очень уж он не по душе пришелся земским людям. Епископа прогнал и пригрозил ему… вот все и встали на дыбы. Хотят, чтобы и мы его оставили. Говорят на нас, будто мы ему потатчики.

— Мы не попы, не исповедники, чтобы короля отчитывать, — подхватил кто то из толпы, — мы королевская дружина, идем, куда велят, таков наш долг!

— Да как же нам его теперь оставить? — перебил новый голос. — Когда все шло, как по маслу, тогда с ним, а как беда стряслась, так врозь?!

— Вот именно! — с негодованием воскликнул Буривой. — Значит, когда он одевал нас в парчу, да сыпал золотом, да хорошо нам было, тогда умели, мол, служить; а чуть что не наладилось, так расползайся по своим берлогам! Какая же нам тогда цена? Старый в Якушовицах ослеп, сам ничего не видит, верит людской молве и требует, чтобы мы повиновались!

Все как будто замолчали, но глухой ропот шел в толпе. Одолай, стоявший в уголке, злорадно взглянул на Буривоя и вполголоса шепнул соседу:

— Эй, эй! Буривою-то куда как тяжелей расстаться с Христей, чем с королем.

Некоторые засмеялись, а Буривой издали показал говорившему кулак.

— Вот я-те посмеюсь, молокосос!

— Да не зубоскальте же, а говорите, как положено, — перебил Доброгост, — вот, я дословно передал вам дедовский наказ. Значит, не послушаемся?.. Вы ведь знаете, что он за человек… Какая нам цена, когда нас отлучат от рода, как сухостой от дерева? Только в печь и пригодимся.

— Мой сказ таков, — отозвался Богдашко Канева, сидевший поодаль на лавке, — мой сказ таков: поклялся в верности жене, не изменю; поклялся королю, слово мое крепко; воробью поклянусь на крыше, и ему сдержу… на том конец.

Одни ответили на слова Канева гулом одобрения, другие промолчали. Но по лицам было видно, что смутились все.

— Как кто хочет, каждый в себе волен, — молвил Буривой, — пусть идут от короля батрачить в Якушовицы. Я не пойду! Деда почитаю; но как вернусь к нему, так он сегодня не даст мне и снопа соломы, а на третий день погонит от стола. Король же был здесь для меня отцом родным; с ним и останусь. Было времечко хорошее, хорошо жилось; кто сливки снимать любит, пусть и кислого молочка напьется.

Доброгост молча покручивал молодую бороду.

— А я повторю, что мне наказано: старик велел всем отъезжать от панского двора.

— А ты что сделаешь? — спросил Андрей.

— Ну, а ты? — ответил Доброгост.

Все колебались, только Буривой смело стоял на своем.

— Будь, что будет, а я с ним!

— А если наши от нас отрекутся? — спросил тихо Збилют, взглянув на брата.

Никто не ответил. Тогда вновь заговорил Богдашко.

— Сами кланялись и просили, чтобы нас приняли в дружину; король милость оказал и принял. Теперь с другой стороны подуло, опять же прочь идти велят. Кто же в государстве правит? Не знаю, но по моему король, его и слушать надо.

Не желая говорить обо всем вслух, Доброгост отвел Буривого в угол и стал шептать ему все, что говорил ксендз, о том, как на короля наложат клятву, выберут другого, и т. д. Старший, хотя и насупился сердито, однако, по-видимому, не придавал словам брата особого значения, а только недоверчиво покачивал головой. Он дал ему высказаться до конца, но остался равнодушен.

— Либо мы други и дружина, — молвил он, — либо наемники. Когда пан тонет, наемник не спасает, а сам спасается. Друг идет в воду вслед за паном и не боится утонуть. Кем вы хотите быть? Наемниками? Я, нет. Мой совет, во всем покаяться, ничего не утаить и поступить, как прикажет. Чем большая собирается над ним гроза, тем постыднее бежать со страха. Совсем как в сечи! Чем мы лучше зайцев, если теперь сбежим.

— Ты у нас старший, — говорили иные Буривому, — ты и набольший; как скажешь, так и сделаем. Прикажи, исполним…

— Прикажи! — шумно требовали голоса. — Приказывай!

— Оставаться! Вот мой сказ, — молвил Буривой, — а то одни убежали из-под Киева, испугавшись дворни да холопов, а теперь другие удерут, струсив перед епископом? Срам покроет наши головы! Нет, нет, ни я, ни вы, никто этого не сделает! Пусть старый Одолай поворчит; хорошо ему приказывать издалека, а мы послушаться не можем. Не за чем было пристраивать нас к королевскому двору.

— А теперь, — прибавил Буривой, — пусть каждый идет к своему месту; не о чем нам здесь сговариваться и нечего вздыхать. Найдется время посоветоваться, если будет о чем. В шею нас не гонят; а даже батрак и тот не отходит от хозяина, не предупредив.

На этом все и закончилось. Собравшиеся разбрелись по кучкам, разговаривая о другом, а больше всего о Якушовицах и прадеде. Хотя внуки над ним посмеивались, а все же их тянуло к родному гнезду.

Таинственные нити связывали их с этим уголком, как связывают всякое живое существо с землей, родившей его и взрастившей его в молодые годы. Бывавшие там чаще расспрашивали о старце, о Тыте, даже о Хыже и об Оке. Допытывались, какова теперь избица, и старые валы, и клети, и все закуточки родного пепелища. Позабывшие Якушовицы с любопытством и внимательно прислушивались, что там делается, и как столетний слепой дед управляется на своих развалинах… Ни один из болеславцев не сумел бы, конечно, там ужиться, по заглянуть хотелось каждому.