Осип вернулся в институт, но не на третий курс, как ему обещал замдекана, а на первый, и на вечернее отделение вместо дневного. За год, отданный им вооруженным силам, в институте сменился декан факультета, а новая метла метет по-новому – Павла Ильича попросили уйти. Новый декан не пожелал принимать во внимание тот факт, что Манжетов уже отучился семь семестров, и раз он был отчислен, значит, неспроста, и такой должен поступать в их вуз на общих основаниях, то есть начинать учебу с первого курса.
Обладай Манжетов не таким упрямым характером, он отнес бы документы в другой вуз и попытал бы счастья там, чем тратить столько времени ради получения, в общем-то, непрестижной профессии археолога. И не то чтобы он с детства мечтал ковыряться в древности, изучать прошлое по кропотливо собранным частицам.
Осип долгое время к истории относился равнодушно, а кем быть – такой вопрос перед ним не вставал. «Учись хорошо, сынок, – наставляла мать, – тогда из тебя толк выйдет». Он и думал, что толк – это самое главное. Разумеется, Манжетов не ошибался, потому что под этим словом подразумевал профессионализм, а он ценится на любом поприще. Осип рос сообразительным мальчиком, ему давались математика и гуманитарные предметы, легко усваивал языки, обладал музыкальным слухом и неплохо пел. Казалось бы, с такими способностями перед ним были открыты любые двери: только выбирай, в какую войти. Но имелось одно обстоятельство, которое не только накладывало существенные ограничения в выборе специальности, но и усложняло ему жизнь.
У Осипа Манжетова с рождения руки росли не из того места. «Какие музыкальные пальчики! Пианистом будет! – воскликнула его мама, впервые увидев своего новорожденного малыша. – И глазки-пуговки, и носик-кнопочка», – любовно нахваливала она. Воображение женщины рисовало отрадные картины будущего. Ее ребенок будет умным и талантливым, он построит дом – не то что его отец, который гвоздя не может забить, – станет ее опорой и первым помощником. Но Ося оказался копией отца. Пока мальчик рос, в доме не осталось ни одной целой чашки и тарелки, у него все валилось из рук, даже почерк был таким, что курица могла составить ему конкуренцию в чистописании. В детском саду Осе не давались аппликации и поделки из пластилина. Во втором классе он не смог пришить пуговицу к лоскутку, в третьем не справился с конструктором, в пятом на уроке труда отбил себе пальцы, пока заколачивал в доску гвоздь. Упрямый гвоздь скрючился змейкой, но все равно не дался. Глядя на горе-ученика, трудовик, чтобы избежать с ним хлопот, отстранил его от работы вообще. Он назначил Манжетова кем-то вроде конструктора – не обидно и со вкусом. Мальчик придумывал эскизы поделок, подсчитывал количество материала, а изготавливали их другие.
Когда ему было двенадцать лет, все его одноклассники увлекались авиамоделированием. Дети рисовали и потом выпиливали лобзиком детали моделей самолетов, склеивали их, раскрашивали. Ребята ставили собственноручно сделанные модели на книжные полки над своим письменным столом и приглашали товарищей в гости «посмотреть коллекцию». Осип тоже мечтал о такой коллекции, он был согласен хотя бы на один захудалый самолетик. Для этой цели он пришел в Дом культуры и записался в кружок авиамоделирования. Предвидя реакцию родителей, соврал им, что ходит на шахматы. После трех неудачных занятий «шахматами», с порезами на руках и с подаренным руководителем кружка за старания макетом самолета Манжетов свою затею оставил.
– Голова у тебя золотая, ею и работай, а руками не надо, – говорили Осипу учителя.
Учась в выпускном классе, эту рекомендацию он слышал все чаще. Манжетов уверенно шел на серебряную медаль (золотую не позволяли получить отметки по труду и рисованию), дающую право вне конкурса поступить практически в любой вуз. С такой перспективой он мог бы стать кем угодно: хоть журналистом, хоть инженером; получить модную специальность юриста или экономиста, учиться на дизайнера, военного, врача. Последние Осипу были противопоказаны, и никто не сомневался, что юноша выберет деятельность, предполагающую исключительно умственный труд. Куда лучше сидеть в уютном офисе, носить на работу белую сорочку, чем стоять в пыльном цехе в грубой спецовке. Но Осип ощущал себя обделенным. Ему казалось, что куда лучше работать руками, что-то создавать, чтобы прочувствовать рабочий процесс и увидеть результат собственного труда. Его руки жаждали деятельности. Хотелось построить дом – самому. Ремонтировать автомобиль – тоже самому. Манжетов знал его устройство, а вот приложить руки не мог. В его руках все ломалось и портилось, из-за этого Осип часто чувствовал себя никчемной личностью, разрушающей все вокруг. Друзья и близкие знали эту особенность Осипа и почти никогда не винили его. Почти – потому что любое, даже ангельское терпение имеет предел, и, когда он в очередной раз что-нибудь разбивал или ломал, у пострадавшего нет-нет да нервы сдавали.
Все мужчины рода Манжетовых были растяпами с дырявыми руками или «руками-крюками», как отзывались о них окружающие. Никто из них в доме даже гвоздя забить не мог. Во избежание разрушений интерьера и травм в виде отбитых пальцев эту работу выполняли женщины. Тем не менее, мужчины оставались достойными людьми: они не злоупотребляли спиртным, были хорошими семьянинами и примерно трудились на благо общества, выполняя интеллектуальную работу. Отец Осипа, Георгий Михайлович, грузный, крепкий мужчина, любил возиться в саду: скамейку починить, теплицу наладить или еще что-нибудь полезное сделать по хозяйству. Любил, но не умел. Все у него выходило криво, хлипко и плохо, так что от его работы было больше вреда, чем пользы. Георгий Михайлович хотел быть строителем, во время его молодости строители ох как ценились – кругом шли стройки, труд строителей хорошо оплачивался, и профессия была в почете. Да и самому приятно смотреть на свою работу – на новенькие здания, которым стоять и стоять долгие годы. Их и знакомым можно с гордостью показывать, и детям, и внукам. А если ты управленец или бухгалтер, кто твой труд увидит? Бумажками, что с места на место перекладываешь и в портфеле носишь, не похвастаешься, не виден твой труд никому, даже самому себе, рассуждал отец Осипа в молодости. Но так уж вышло, что стал Георгий Михайлович сметчиком при строительном управлении. Он был хорошим работником, мог с ходу прикинуть нужную сумму, одним глазом взглянув на план строительства. Считал он быстро и в основном в уме, только в некоторых случаях пользовался калькулятором, больше для самопроверки. Но руки все равно скучали по работе, а она была не для них.
Деда Осипа, Михаила Степановича, бог тоже не миловал, руки у него были, что клешни у дальневосточного краба – большие, сильные и неловкие. За них он и пострадал, да так, что будь здоров – получил клеймо изменника Родины, а это не клякса на рубашке, скипидаром не выведешь. В лихие сороковые Михаил Степанович сгинул, и Осип своего деда никогда не видел. А что с ним случилось, жив он или нет, об этом в семье Манжетовых говорить было не принято. Никто о нем и не говорил, только имел каждый свою версию: Георгий Михайлович считал своего отца геройски погибшим на войне – так об отце ему думать было приятнее; Нелли Ефремовна, жена Михаила Степановича, напротив, считала мужа предателем, а Осип не думал ничего – он привык опираться на факты, а их у него не имелось. Осип осторожно выспрашивал у родни о деде, но никто ничего ему толком не говорил, все ограничивались общими фразами: дескать, взорвал нужный нашим войскам мост и сдался в плен японцам. О том, что сержант Манжетов угодил гранатой в стратегический объект по неосторожности, никто среди командования не вспоминал после того, как тот пропал. Особист сразу же узрел в поступке Михаила Степановича диверсию и завел на него дело.
– Почему ты считаешь деда героем, он же в плен сдался? – приставал Осип к отцу.
– Он воевал, а это уже геройство. Мы живем в мирное время, сыты, одеты, с крышей над головой, и уже только поэтому не имеем никакого права осуждать поколение, на чью долю выпала война. Сдался мой отец в плен или нет, я не знаю. Да хоть бы и сдался! Я не вижу ничего дурного в том, чтобы выбрать жизнь вместо никому не нужной смерти.
