– Сестры Павлинские музыку играют. А ты, дармоед, ни черта не умеешь! – и давали бы подзатыльник своему толстому сыну.
А в это время, даже и не предполагая, что за ними подсматривают (или как раз наоборот – будучи уверенными, что это так), родители девочек и гости, приглашенные на семейное торжество, сидели бы в креслах и слушали, как девочки играют и поют из репертуара, например, Георгия Виноградова, любимого маминого певца:
За-ачем смеяца, если сээээрцу больно, за-ачем встречаца, если ты грустишь саа мной, зааачэм играть в любовь и уууувлекаца, когда ты день и ночь мечтаешь а другом!
Или нет, лучше вот это, любимое уже отцом из репертуара Леонида Утесова:
Товаришч, я вахты не в силах стоять, – сказал качегар качегару. – Огни в моих топках совсем не горят, В котлах не сдержать мне уж пару……………………………. А волны бегут ат вин-ы-та за кормой…
Нет, лучше все-таки вот это:
Шчаааастье мое, посмотри – наша юность цветет, Сколько любви и веселья вокруг… Радость моя, это молодость песни поет, Мы с тобой неразлучны вдвоем, мой цветок, мой друг!
И чтобы переглядываться под музыку понимающе и нежно, мол, мы-то знаем, что она нам напоминает, эта песня.
И все в комнате кивают в такт, подпевают – и про раскинулось море, и про зачем смеяться, а Саркисяны кусают локти и плачут под окнами.
Так вот про «зимний катамаран». Однажды, хотя и не в первый раз, пришла зима, выпал снег, залили в соседней школе рядом с домом каток и соорудили снежную горку с трамплином. Кстати, все организовал и сделал мой папа – он тогда преподавал в этой школе физкультуру. А в музыкальную школу девочки должны были проходить как раз мимо катка и горки. Нет, Лариса, старшая послушная дочь, действительно проходила мимо, борясь с искушением, стараясь не косить глазом в сторону безудержного зимнего детского веселья. А Томсойер Владка немного задерживалась. Она, нахмурив лоб и поджав губы, грустно наблюдала за беспечной детворой и думала, как бы хоть разок прокатиться с горки, а уж стать на коньки и побегать – это было бы счастьем. Но руку оттягивал тяжеленный футляр с аккордеоном.
– Саркисянчик, – однажды позвала Владка соседа своего, Павлика Саркисяна, который, радостно подшмыгивая носом, раскрасневшийся, в съехавшей на затылок шапке, весь в снегу, съезжал с горки на новеньких, буквально неделю назад купленных ему санках и спешил с санками опять на вершину, – Саркисянчик, будь другом, дай катнуться разок, а?
– Ни-ма-гуууу, – не глядя на Владку, хмуро отвечал Саркисян, деловито смахивая мокрой варежкой снег с санок, – мне папа не разрешает другим детям санки давать.
– Не вриии, – возмутилась Владка, – твой папа на работе вообще!
– А он вчера не разрешал, – склочно выставил челюсть Саркисян.
– Так то ж вчера… – не теряла надежды Владка, – ну дааай…
– Не дам! – Саркисян уселся на санки и смотрел в сторону и вверх, нарочно, чтобы не видеть Владкиных умоляющих глаз.
А когда обернулся на восхищенный крик многочисленной детворы, облепившей горку, раскрыл рот от зависти и удивления: Владка с сестрой Ирой отчаянно и стремительно съезжали с горки на удивительном, широком – на два места – сооружении, которое впоследствии оказалось футляром из-под аккордеона, до поры печально мерзнувшего на ближайшей к горке лавочке.
Только к концу февраля Тамарапална, разглядев подранную дерматиновую обивку аккордеонного футляра, проследила однажды за своими горе-музыкантшами и ужаснулась. Обе были серьезно наказаны, но, к радости Владки и Ирины и к зависти старшей сестры, избавлены от музыкальной повинности. Мечта о лаковых туфлях, гладких прическах, маленьком семейном оркестре и хоровом пении осталась нереализованной.
Мало того – однажды отец Владки поймал всю компанию дворовых Владкиных друзей за курением… кукурузных рыльцев. А как было. Настало однажды утро, когда все было как всегда: гудели назойливые мухи, солнце просвечивало сквозь листву, Усатый громко позевывал и валялся кверху животом рядом со своей будкой. И вдруг стало не очень интересно. А Владка начинала беспокоиться, когда становилось неинтересно. И она сказала сестре Ире: а пойдем к соседям, на поле – там у кукурузок есть такие нитки, как будто хвосты – их можно вплетать куклам в косы. И еще много чего можно из них делать. Например, делать себе прически и даже парики. Так что не сразу, нет, не сразу случилось грехопадение. Сначала девочки обдирали кукурузу и делали из тех самых шелковистых кукурузных рыльцев шиньоны для кукол и для себя. Потом ломали кукурузу и пекли ее на костре. И вот тут, когда они стали подворовывать кукурузу – да ее-то было целое поле, безразмерное поле над Прутом, наполненное шорохом и звоном, – Владка уже не могла наслаждаться сама – она позвала на импровизированный пикник всех друзей с их маленькой улицы. Пекли кукурузу, кусочки яблок, нанизанные на ветки. И само пришло, идея лежала вообще на поверхности. Спрашивается, что с этими кукурузными рыльцами еще делать, если они сначала нежные и маслянистые, а через пару минут уже сухие, хрупкие, ломкие, и чуть потрешь – уже пыль. Правильно, это надо курить. Сестра Ирка бегом сгоняла за журналом «Под знаменем ленинизма», который зачем-то выписывали родители. Он, этот небольшой журнал на газетной бумаге, был неинтересный и без картинок. И в отличие от «Мурзилки» и «Костра» приходил часто-часто, чуть ли не каждую неделю. Все оторвали себе по листку, свернули самокрутки. Саркисян показал, как он дедушке самокрутки с табаком скручивал, ловко управлялся. И все дети важно расселись кружком и стали курить и кашлять. За этим занятием и застал всю развеселую компанию экспериментаторов Владкин отец.
Все получили по тем местам, куда угодила крепкая мужская рука, кто по затылку, кто по пятой точке. Отдельно старшая Владкина сестра Ирка огребла по шее за надругательство над свежим номером журнала «Под знаменем ленинизма», по которому отец-коммунист ответственно и серьезно готовился к политзанятиям в своей организации. А Владка вышмыгнула из-под отцовского локтя и удрала в лесок неподалеку, сразу за кукурузным полем – ножки были длинные, резвые, отец в гневе было ринулся вслед, но только кулаком погрозил.
Потом, спустя какое-то время, он вдруг заметил, что Владка давно дома и с сосредоточенным видом возится по хозяйству: то волочет, перегнувшись тонким тельцем и пыхтя от усердия, огромное ведро воды из колонки на улице, то поливает огурцы в теплице или цветы во дворе, то чистит кроличьи клетки. Собственно, выполняет те задания, которые и были бы даны ей в виде наказания. Владка была младшая, и отец, посмеиваясь, обреченно отмахнулся тогда: ну лааадно, вырастет – поймет.
Только однажды не выдержал отец, и получила младшая его любимая дочка по первое число – наябедничали на нее соседи. И ведь видел, что стала она о чем-то задумываться. И мама Владкина тоже заметила и приговаривала, мол, Влада, займись чем-нибудь. Не вздумай делать то, что ты задумала. Иногда они вообще кричали ей, если наступала вдруг тишина и не слышно было ее звонкого голоска:
– Владка! Хоть я и не вижу тебя, – строго кричала в окно или через забор Тамарапална, – но не делай того, что ты сейчас делаешь!
И в ответ мама слышала смех и удаляющийся топоток резвых Владкиных сандаликов.
Так вот, как-то осенью, когда уже заслезились окна, и вечерами дышало морозцем, и стали от холода скулить и подвывать собаки во дворах, отвыкшие за долгое жаркое лето от холода, наступившего буквально за несколько дней, случилось вот что: каждое утро вдруг оказывалось, что привязанные, посаженные на цепь накрепко собаки во всех дворах их улицы оказывались на свободе. И кто-то из соседей решил просидеть ночь в засаде, но все же выяснить, кто же это отпускает томящихся на цепи собак. И это стало понятно в полночь, когда из окна дома Павлинских выскользнула маленькая, всем на их улице знакомая фигурка и бесстрашно полезла к волкодаву в соседнем дворе. Владка! И вот тут папаша уже, конечно, не сдержался…
