Итак, от поклонников нет отбоя. Букеты цветов в гримерной некуда ставить, и, отправляясь домой, она сама едва находит место в экипаже, настолько он заполняется цветами. Юноши с пылающими от восторга взорами бродят возле ее дома в надежде ее увидеть еще, что было бы для них величайшей радостью. А уж встретить ее возле дома или хотя бы поймать ее благосклонный взгляд из окна и вовсе несказанное счастье, ради коего, в чем они нимало не сомневаются, стоило часами мерзнуть под ее окнами.

Вот и Константин Львович Вронский, вручив шикарный букет цветов, зовет ее на лето с собой на Липецкие воды, что в устах сего красавца-ловеласа звучит почти равнозначно предложению руки и сердца.

Настя ответила ему беспечно:

— Хорошо, я подумаю над вашим предложением.

Окрыленный успехом Вронский тотчас изрек:

— А сегодня предлагаю провести вечер со мной. Мы отметим ваш успех и...

— Простите, Константин Львович, я немного устала и хотела бы отдохнуть у себя дома, — не дала ему закончить Настя, прекрасно понимая, куда клонит Вронский. — Как-нибудь в следующий раз.

— Вы обещаете мне? — попытался заручиться ее согласием красавец.

Настя беспомощно огляделась, пытаясь отыскать взглядом Дмитрия, но вместо него она увидела Каховскую. Александра Федоровна, восприняв ее взгляд как призыв о помощи, подошла к Насте и взяла ее под руку.

— Прошу прощения, сударь, но у меня к Анастасии Павловне есть очень важный разговор, — даже не глянув на Вронского, твердо заявила она и отвела Настю в сторону.

— Так вы обещаете мне? — воскликнул им вдогонку Вронский.

Настя оглянулась, но ничего не ответила.

— Чего он от вас хочет? — спросила Каховская, когда они сделали несколько шагов. — Будьте осторожны с этим господином. Мне говорили, что он известный похититель дамских сердец. Коллекционер, так сказать.

— Знаю, — ответила Настя и добавила с непонятной Каховской печалинкой: — Мне говорил об этом Дмитрий Васильевич.

— Какой Дмитрий Васильевич? — спросила Каховская.

— Нератов, — отчего-то зардевшись, ответила Настя.

— Это из каких же Нератовых? — спросила Александра Федоровна, тщетно пытаясь поймать взгляд Насти и отметив про себя, что та вдруг смутилась, что было совершенно не в ее характере. — Уж не сын ли покойной Марии Александровны?

— Он внук князя Гундорова, — с большой неохотой ответила Настя.

— Правильно. Мария Александровна была дочерью Гундорова, единственной дочерью.

— А вы, как вы здесь оказались? — стараясь перевести разговор, спросила Настя.

— Как и все, — просто ответила Александра Федоровна. — У меня домик в Замоскворечье.

— Неужели и вы приехали за женихом? — простодушно спросила Настя и, спохватившись, прикрыла рот ладошкой. — Простите, пожалуйста!

— Ничего, вопрос вполне уместный, — добродушно улыбнулась Каховская. — Нет, милочка, нет и нет. Помилуй меня, Господи, от такой награды. Мне вполне хватило и моего бывшего муженька...

— А что случилось? — поинтересовалась Настя, и ей самой показалось странным любопытство к замужней жизни. — Простите, я, кажется, сую нос не в свои дела.

— Перестань извиняться. Вопросы замужней жизни волнуют молодых девиц, просто не всякая о том спросит.

Каховская немного помолчала.

— Что случилось, спрашиваешь? Годом раньше я бы ответила, что муж мой оказался мерзавцем и гулякой, что замужество было самой глупой ошибкой в моей жизни, что мучений, которые мне довелось испытать, живя с ним, не пожелаешь и врагу. Но теперь... Теперь я скажу иначе: у нас были слишком одинаковые характеры. Как говорят, нашла коса на камень. Когда он ударил меня, я ударила его, а когда он схватился за нож, в моей руке оказались каменные щипцы. А потом я ушла от него. Какое-то время жила у отца, но прожить в отцовском доме, будучи замужней женщиной, — значит постоянно служить притчей во языцех во всех городских гостиных. И я стала жить самостоятельно. О чем ничуть не жалею. Так что учти, что я тебе сейчас сказала, когда будешь выбирать себе жениха.

— Он не такой, — вырвалось у Насти, хотя она вовсе не хотела ничего рассказывать о себе Каховской. — Он очень добрый.

— У тебя уже есть жених? Кто он?

Настя молча опустила голову.

— Хорошо, не говори. Его зовут... Дмитрий Васильевич Нератов. Ведь так?

Настя кивнула.

— Он уже сделал тебе предложение?

Настя снова кивнула.

— А ты? — спросила Каховская и вместо ответа услышала плач. Тоненький, тихий, как плачут дети, когда их обидел кто-то из самых близких им людей.

— Ах ты боже мой, — участливо вздохнула Александра Федоровна и приобняла Настю. — Сиротинушка ты моя бедная!

Настя плакала уже в голос. Тонкие, чуть резковатые черты лица Каховской вдруг смягчились, и она, едва сдерживаясь, дабы не составить компанию рыдающей Насте, произнесла срывающимся голосом:

— Так ты что, влюблена?

— Не знаю, — еле слышно ответила Настя и только пуще зашлась в плаче.

Две слезинки выкатились из глаз Каховской, оставив на щеках мокрые дорожки.

— Он... мне даже... снил-ся, — срывающимся от плача голосом тихо сказала Настя. — Да-вно, еще до на... нашей встре-чи...

— Значит, это твоя судьба, — произнесла Каховская.

Плач Насти перешел в настоящие рыдания.

— Ничего, Настенька, ничего, — прошептала Каховская скривившимися от сдерживаемого плача губами и прижала Настю к себе. — Я же с тобой...

Дома, веля своей единственной горничной и экономке в одном лице никого не принимать, впрочем, для визитов время уже и так было слишком позднее, Настя долго бродила среди корзин с цветами, коими была уставлена едва ли не вся комната. Все, о чем она мечтала с тех пор, как впервые вышла на сцену, заменив сбежавшую с корнетом Феклушу, сбылось. У нее была слава прекрасной актрисы; всякий раз после спектаклей ее заваливали подарками, весьма дорогими, которые позволили бы ей безбедно жить несколько лет; она уже сейчас могла позволить себе сменить квартиру и завести собственный выезд; десятки поклонников одолевали ее своим вниманием, многим из них она смогла бы приказывать, как лакеям, — барыня да и только. Ну какого еще, ей-богу, надобно рожна? Живи и радуйся! Ан нет. Все это уже мало радовало и для счастья, как оказалось, было недостаточно. Ну, зачем ей это все только ради себя? И нужно ли это ей одной?

Конечно, играть в театре, да просто быть в нем своей и принадлежать этому миру было ей совершенно необходимо. Она уже не мыслила себя без театра, его запаха, сотен глаз, устремленных на нее оттуда, из залы, у обладателей коих она могла вызывать мысли и чувствования, ею самой и навеянные. Стало быть, она могла повелевать всеми этими людьми, могла заставить их удивляться, переживать, страдать, плакать и смеяться. Когда она видела, чувствовала, что это ей удается, холодок пробегал по ее коже. И это было высочайшим, высшим наслаждением, какое только может испытывать смертный. Но все остальное? Зачем это ей, если она не может ни с кем поделиться?