Естественно, как всякий любовник, затеявший мимолетный роман, я не спрашивал Киттредж, что побудило ее на это пойти. Достаточно уже того, что ее ко мне потянуло. Но теперь, прожив с ней двенадцать лет — из них десять лет в браке, — я могу дать объяснение. Если ты женат на хорошей женщине, надо быть всегда готовым к милым сюрпризам. Я люблю Киттредж за красоту и — не скрою — за глубину. Мы оба знаем, что в ее мыслях больше глубины, чем в моих. Тем не менее меня часто поражает удивительная широта ее ума. Объясним это происхождением и окружением. Ее карьера не похожа на карьеры других женщин. Я что-то не знаю, чтобы много выпускниц Рэдклиффа пошли работать в ЦРУ.
Информация: в тот вечер, двенадцать лет назад, когда мы впервые занялись любовью, я губами и языком воздал ей поклонение тем простейшим способом, к какому прибегают многие выпускники колледжей во время акта. Киттредж — во власти непривычных ощущений, возникших между ее ногами, — вскрикнула: «Ох, я годы этого ждала!» И вскоре она уже говорила мне, что я — совершенство, чуть ли не языческое божество. «Ты — чертов рай!» — сказала она. (Подливай же всякий раз мне виски в кровь!) В тот наш первый вечер она казалась не старше двадцати семи, хотя из своих сорока одного года была уже восемнадцать лет замужем. Хью Тремонт Монтегю, сказала она мне (и кто бы ей не поверил?), был единственным в ее жизни мужчиной. Проститутка был к тому же на семнадцать лет старше ее и занимал очень высокое положение. Поскольку он работал с особыми двойными агентами, у него развилось обостренное чутье, и он сразу мог раскусить ложь, чего другие, общаясь с ним, не могли. Теперь он не верил уже никому, и, конечно, никто из окружающих никогда не был уверен в том, что Проститутка говорит правду. Киттредж жаловалась мне в те далекие дни, что не может сказать, является ли он образцом верности, чудовищем неверности или тайным педерастом. Думается, она затеяла роман со мной (если идти по пути дурного обоснования, а не хорошего), желая узнать, сможет ли провести операцию у него под носом и не попасться.
Хорошее обоснование пришло позже. Любовь ее стала глубже не потому, что я спас ей жизнь, а потому, что я был бесконечно чувствителен к ее отчаянию. Я наконец обрел ту степень мудрости, когда ты знаешь, что этого достаточно почти для всех. Наш роман начался заново. На этот раз мы возвели любовь в абсолют. Киттредж не принадлежала к тем женщинам, которые могут продолжать подобные отношения, не вступая в брак. Любовь — это благодать, и она должна быть защищена сакраментальными стенами.
Следовательно, Киттредж чувствовала себя обязанной сказать все мужу. Мы пришли к Хью Тремонту Монтегю, и он согласился на развод. Это был, пожалуй, самый скверный час в моей жизни. Я боялся Проститутки. Я испытывал вполне обоснованный страх перед человеком, способным организовать ликвидацию другого человека. До несчастного случая Проститутка был высокий, стройный, точно скроенный из наилучшего материала и составленный из наилучших частей, и держался он как человек, облеченный полномочиями. Словно кто-то сидящий очень высоко совершил над ним помазание.
Он и сейчас держался как человек, облеченный полномочиями, хотя был парализован до пояса и обречен на существование в кресле-каталке. Однако это было не самым худшим. Я боялся его, но и уважал. Он был не только моим начальником, а и наставником в искусстве, которое только и чтят американские мужчины и мальчишки в утверждении своего мужского превосходства. Он учил, как жить легко, даже если тебя что-то гнетет. Тот час, что мы с Киттредж провели по обе стороны его кресла-каталки, останется шрамом на ткани нашей памяти. Я помню, он заплакал, прежде чем мы закончили наш разговор.
Я просто не мог этому поверить. Киттредж сказала мне потом, что то был единственный раз, когда она видела его плачущим. Плечи Хью сотрясались, грудь ходила ходуном, а иссохшие ноги были неподвижны. Перед нами был калека, пригвожденный к креслу горем. Таким он навсегда врезался в мою память. Если сравнить это жуткое воспоминание с рубцом, я бы добавил, что рубец не исчез. Только потемнел. Мы не могли не сохранить великую любовь друг к другу.
Киттредж была человеком верующим. Верить в существование абсурдного было для нее все равно что продать душу дьяволу. Все мы на этой земле подсудны. И наш брак будет оценен по тем высотам, которых мы сумеем достичь, выбравшись из глубокой подземной темницы, где он начинался. Я приобщился к вере Киттредж. Это было для нас единственно возможным верованием.
Как же я мог в таком случае провести недавно не один час этого серого мартовского дня, то взбираясь, то скользя вниз по излишне гостеприимным грудям и животу Хлои? Поцелуи моей любовницы были нежными и липкими, как ячменный сахар, и бесконечно влажными. Начиная со школы Хлоя занималась любовью, ублажая ротиком и верхние, и нижние этажи своих приятелей. Ее расщелина сочилась хорошей смазкой, а глаза от сладострастия начинали сиять. Стоило нам немного приостановиться, как она принималась стрекотать радостным голоском о чем угодно, что приходило ей в голову. Рассуждала она все о трейлерах (в одном таком она и жила) — как они мгновенно сгорают дотла — и о шоферах грузовиков с большими прицепами, которые заказывают кофе с таким важным видом, что им бы впору возглавлять профсоюз шоферов и грузчиков. Она смешно рассказывала про прежних своих дружков, с которыми познакомилась в обеденный перерыв у стойки.
— Ну и ну! — сказала я тогда себе. — Надо же столько в себя напихать! Сплошной жир! А про себя подумала: «Хлоя, а твоя-то задница чем лучше?» А виноват во всем Бат. Зимой здесь делать-то нечего — знай наедайся да выискивай голодных ребят вроде тебя.
Тут она дружески хлопнула меня по ягодицам, точно мы играли в одной команде — в маленьких городках это издавна служит мерилом отношения к человеку, — и мы снова принялись за свое. Есть в моей плоти тяга (к простому люду), которую Хлоя не спускала с гашетки. Взбираться, и соскальзывать, и петь в унисон под завывания лесных демонов!
Я познакомился с ней во внесезонье в большом ресторане, где она работала. Вечер был тихий, и хотя я сидел не один за столиком, был единственным, кто ужинал в этой части ресторана. Хлоя обслуживала меня со спокойным дружелюбием, прекрасно понимая, что, если блюдо придется мне по вкусу, она получит больше, чем если оно мне не по вкусу. Подобно другим добрым материалисткам до нее, она вела себя еще и по-матерински: деньги в ее представлении имели также эмоциональную окраску. Только на деньги, заработанные добром, можно купить вещь, которая будет долго служить.
Когда я заказал коктейль из креветок, она покачала головой.
— Не надо креветок, — сказала она. — Они уже трижды дохли, и их снова оживляли. Возьмите лучше суп из моллюсков с овощами.
Я так и поступил. Она рекомендовала мне и все остальное. Ей хотелось, чтобы я и пил то, что надо. Действовала она при этом без особой настырности — я мог предаваться своим размышлениям, она — своим. А разговаривали мы столько, сколько были в настроении. Из десяти официанток разве что одна стала бы уделять такое внимание одинокому посетителю. Через какое-то время я понял, что, хоть это и случайное знакомство — а подобные вещи не были в моем стиле, — мне на удивление хорошо с ней.
В другой тихий вечер я снова зашел в тот ресторан — Хлоя подсела ко мне, съела со мной десерт и выпила кофе. Я узнал о ее жизни. У нее было двое сыновей — двадцати и двадцати одного года, они жили в Манчестере, штат Нью-Хэмпшир, и работали на заводе. Она утверждала, что ей тридцать восемь; муж ушел от нее пять лет назад. Прищучив ее, когда она натягивала ему нос.
— Правильно он поступил. Я ведь пила тогда, а пьянице нельзя верить. На ногах у меня были точно роликовые коньки. — И рассмеялась добродушно, представив себе, как порнографически выглядели ее падения.
Мы пошли к ней в трейлер. Есть у меня одна способность, которую, по-моему, развила во мне профессия. Я способен всецело сосредоточиться на том, что происходит в данный момент. Межведомственные стычки, бюрократические помехи, утечка информации, даже такое вторжение в подсознание, как моя первая измена Киттредж, — все это может быть забыто. Есть у меня личный инструмент, который служит мне как средний добрый солдатик и который столь же отзывчив, как и у любого другого. Он пульсирует, поощряя дерзать, и сникает, почувствовав себя виноватым. А потому то, что доблестный вояка внизу — учитывая, что это был единственный случай столь серьезного нарушения брачного обета, — лишь время от времени слегка съеживался, следует отнести за счет степени моей сосредоточенности на предмете и телесной чувственности Хлои (это же преступление, что публика видит Хлою только в одежде!). Вообще-то говоря, я изголодался по тому, что могла предложить Хлоя. Попробую пояснить. Любовь с Киттредж — я снова пользуюсь этим словом — была священнодействием. Мне даже трудно об этом говорить. Тогда как о Хлое я могу рассказать все — мы вели себя как дети в сарае; от Хлои даже пахло землей и соломой. А поцелуи с Киттредж обставлялись церемониалом.
