А с другой стороны, ему было скучно. Вести беседу с Розменом и Мэйзи Гардинер было все равно что ужинать в комнате, освещенной мигающими лампочками. По большей части беседа шла так, будто законов логической связи не существует. Во время аперитива я следил за обменом репликами. За десять минут было произнесено десять фраз. Три — доктором Гардинером, две — Мэйзи, три — Проституткой, одна — Киттредж и одна — мной. Память имеет свои пределы. Поэтому я воспроизвожу нижеследующее не по памяти, а по наитию.

«Родмен Ноулз Гардинер. Я поручил Бобби Ивзу подыскать новый спинакер.

Мэйзи. Почему это королевские лиловые циннии вянут быстрее, чем космические?

Хью Монтегю. Я слышал, вчера в Пиренеях сошла громадная лавина.

Киттредж. Если ты будешь меньше подкармливать циннии, мама…

Мэйзи. Скажите, мистер Хаббард, Джилли Батлер — человек надежный? Ваш батюшка, Кэл Хаббард, говорит — не надо слишком доверять ему.

Я. Я бы прислушался к тому, что говорит отец.

Монтегю. У них не было с собой противооползневых веревок, так что тела невозможно найти.

Доктор Гардинер. Спинакер разбился на регате. Пришлось поднимать его лебедкой.

Монтегю. Трижды ура за то, что ты снова в почетном списке, Гарри.

Доктор Гардинер. Пойду наполню шейкер мартини».

Тем не менее мы с Киттредж провели час наедине. Так она пожелала. В воскресенье утром, возвращаясь из церкви после пасхальной службы, когда до воскресного обеда оставался еще час, Киттредж сама создала нужные условия.

— Я хочу, чтобы Гарри показал мне остров, — заявила она Хью. — Я уверена, он знает здесь все бухточки и расщелины.

Правдоподобие этого предлога явно отсутствовало. Не требовалось гида, чтобы обнаружить все бухточки и расщелины на нашем островке.

Хью кивнул. Улыбнулся. Вытянул руку, поставив вверх большой палец и нацелив на меня указательный как пистолет. И беззвучно выстрелил.

— Держи носовые пазухи чистыми, Гарри, — сказал он.

Мы с Киттредж пошли по прибрежной гальке, захламленной водорослями и выброшенными океаном обломками. Невидимый призрак Проститутки вскидывался возле нас этаким конем, скакавшим по полю нашего настроения.

— Ужасный человек, — произнесла наконец Киттредж и взяла меня за руку. — Я обожаю его, но он ужасен. Он грязный. Гарри, а вы любите заниматься сексом?

— Я бы не хотел думать, что не люблю, — сказал я.

— Ну, надеюсь, что любите. Вы очень похожи на Монтгомери Клифта, так что должны любить. Я вот знаю, что люблю секс. Нас с Хью объединяет только секс. А в остальном у нас так мало общего. Потому-то он и ревнует. Его Омега фактически лишена полового инстинкта, а Альфа им перегружена.

Я тогда не знал, что она все связывает с этими двумя величинами — Альфой и Омегой, с тех пор как четыре года назад узнала о них. Я же впервые услышал об этом тогда. И потом, на протяжении тридцати лет, буду это часто слышать.

— Самое противное, — сказала она, — я до сих пор девственница. Думаю, что и Хью тоже, хотя он на этот счет молчит.

Я был двояко потрясен: во-первых, самим ее признанием и, во-вторых, тем, что это признание она сделала мне. А она рассмеялась.

— Я каждый вечер принимаю пилюлю Настоящей исповеди, — сказала она. — А вы, Гарри, девственник?

— К сожалению, — ответил я.

Она засмеялась и никак не могла остановиться.

— А я не хочу быть девственницей, — призналась она. — Это же нелепо. И происходит так не потому, что мы с Хью недостаточно знаем друг друга. Наоборот: мы отлично изучили наши тела. Оставшись наедине, мы раздеваемся догола. И сознание, что это так, нас как бы связывает. Но Хью настаивает на том, что довести нашу близость до конца можно только после брака.

— Ну, насколько я понимаю, вы скоро обвенчаетесь.

— В июне, — сказала она. — Мы в этот уик-энд собирались все спланировать, но когда папа и Хью оказываются вместе, надежды что-либо сделать нет никакой. Хуже, чем два старикана в доме для престарелых, которые обменялись фальшивыми челюстями и пытаются о чем-то беседовать.

Настала моя очередь рассмеяться. И я так хохотал, что вынужден был сесть. Киттредж села рядом со мной. Мы примостились на южной оконечности острова и смотрели на залив Блу-Хилл, за которым над далекой Атлантикой тускло блестело холодное пасхальное солнце.

— Хью, пожалуй, самый сложный человек изо всех, кого я встречала в жизни, — сказала она, — но в этот уик-энд он держится на редкость просто. Он жутко брюзжит из-за того, что мы не можем быть вместе ночью. Папа поместил меня в комнату, которая рядом с его и маминой спальней. Так что Хью положительно раскалывается от злости. У него просто культ фаллоса. В Вашингтоне он не слезает с меня. Надеюсь, вы не против того, чтобы слушать все это, Гарри. Мне просто необходимо выговориться.

— Нет, — сказал я. Я не очень понимал, о чем она мне говорит. Факты не сходились друг с другом. — Как же это он не слезает с вас, — спросил я, — если вы оба девственники?

— Ну, мы занимаемся любовью, по его словам, «по-итальянски».

— Вот как, — сказал я. Я был в растерянности. Потом понял. Мне стало физически больно при мысли о том, что она позволяет ему с собой делать. Не мог я и понять, как это сочетается с ее светлым обликом и положением в обществе.

— Вообще-то, — быстро произнесла она с легкостью выпускницы Рэдклиффа, — мне это нравится. Это порочно. Быть девственницей и одновременно чувствовать себя такой развратной — знаете, Гарри, это открыло для меня атмосферу Ренессанса. Теперь мне понятно, как они могли соблюдать нормы католической религии и одновременно жить, нарушая их почти смертным грехом. Это, знаете ли, нельзя назвать самым нездоровым подходом.

— Вы со всеми ведете такие разговоры? — спросил я.

— Господи, нет, конечно, — сказала она. — Вы для меня человек особый.

— Как это может быть? Вы же меня совсем не знаете.

— Мне достаточно одного взгляда. Я сказала себе: прежде чем мы расстанемся, я расскажу этому человеку все. Видите ли, Гарри, я полюбила вас.

— О! — вырвалось у меня. — Я тоже вас полюбил.

Это не было пустой фразой. Я чувствовал настоящую боль, стоило мне представить себе Хью Монтегю, сидящего, как распаленный сатир, на ее спине. Такое чувство мог бы испытывать любовник, которому наставили рога. Мне было неприятно, что ее признание так глубоко задело меня.

— Мы с вами, — продолжала она, — такими играми никогда заниматься не будем. Мы — кузены и такими навсегда останемся. Очень близкими друзьями. В худшем случае целующимися кузенами.

И она легонько коснулась моих губ поцелуем. Это тоже глубоко взволновало меня. Ее губы были как лепестки, слетевшие с цветка. Никогда прежде я не ощущал такого приятного дыхания. И не сталкивался с большими сюрпризами. Все равно как взять великий роман и в первой же фразе прочесть: «Зови меня Измаил».

— Когда-нибудь, — сказала она, — когда мы с Хью надоедим друг другу, у нас с вами может быть роман. Такой мимолетный, просто озорной, для удовольствия.

— Целующиеся кузены, — хрипло повторил я.

— Да. Только сейчас, Гарри, мне нужен хороший друг. Я не могу обойтись без него, как не могу удержать естественный порыв. Нужен кто-то, кому я могла бы рассказать все.

— А я неспособен все рассказывать, — признался я, словно у меня было множество похождений, которые я тщательно скрывал.

— Вы действительно застегнуты на все пуговицы. Для того я и вытащила вас из дома. Я хочу поговорить о вашем переизбытке призраков.

— Это термин из ваших психологических теорий?

— Да.

— Отец говорил мне, что вы гениальны. Аллен Даллес — тоже.

— Ну, ничего подобного, — сказала она, надувшись, точно это было глупое предположение, подчеркивавшее ее великое одиночество. — Мой мозг, когда я им не пользуюсь, бывает чудесно пустым. Поэтому в него проникают мысли, которые другие люди просто отбрасывают. Вы не считаете, что послания небес достигают нас в той же мере, в какой темные силы будоражат наши импульсы?