Это очень своеобразный период в жизни нашей СИНЕЙ БОРОДЫ. Она поселилась теперь в Лос-Анджелесе. Собственно, она живет в Брентвуде, в квартире с еще четырьмя стюардессами. Это уже не та Модена, которую вы знали. И там она ждет очередного вызова в Вашингтон. Тем временем квартира в Брентвуде становится местом проведения бесконечных вечеринок. Актеры, молодые холостяки бизнесмены, парочка профессиональных спортсменов, два-три заправилы киноиндустрии и море выпивки! Я незнакома с вечеринками подобного рода, но полагаю, что там много танцуют и выкуривают немало марихуаны. Кроме того, Модена всегда готова вылететь в Чикаго или Майами. Чтобы провести уик-энд с РАПУНЦЕЛОМ. Однако, как она все время утверждает, никакого секса там нет. Не стану докучать вам изложением сомнений Вилли на этот счет.

Разгульный образ жизни начинает заявлять о себе во весь голос. Модена неуклонно прибавляет в весе и так много пьет, что даже в качестве «туристки» посещала собрание клуба Анонимных алкоголиков, но была удручена «мрачной атмосферой». Она принимает также стимулянты и успокоительные. Свои похмелья она именует «бедами». Игра в теннис под ее окном кажется Модене «стрельбой из противозенитных орудий». Она то и дело упоминает о «безумном пьяном лете». Во время работы она плохо себя чувствует — такого прежде никогда не бывало. Она часто звонит Джеку. Судя по всему, он дал ей специальный номер, по которому она может связываться с одним из его секретарей. По словам Модены, если Джек не может подойти к телефону, он всегда перезванивает ей потом. И она намекнула, что прошлым летом передавала РАПУНЦЕЛУ конверт от ЙОТЫ. Тем не менее Джек предостерегает ее: «Не устанавливай слишком близких отношений с Сэмом. Это человек, которому нельзя доверить сбор пожертвований».

Хью в один из редких моментов откровенности сказал мне: «Я подозреваю, что это как-то связано с Кастро. Под внешней оболочкой у Джека интеллект бойца ИРА[182]. Поверь моему инстинкту. Джек хочет поквитаться с Кастро. Поквитаться — и спокойно дожить до старости».

Я обнаруживаю в себе очень странные чувства. Я всегда считала себя патриоткой с оговорками, иными словами: я люблю Америку, но это все равно как иметь мужа, который без конца делает промахи, и ты то и дело восклицаешь: «О Господи! Опять!» Тем не менее меня возмущает то, что этот Кастро, которому, наверное, больше подходит быть капитаном пиратского судна, чем главой государства, со злорадством смотрит сейчас на нас. Это не дает мне покоя. И я знаю, что это, как заноза, сидит в сердце Кеннеди. При любви Джека к интригам он вполне может избрать в качестве орудия такой своеобразный обходной канал, как Сэмми Дж.

В конце августа нашу девицу снова приглашают в субботу на обед в маленькую столовую второго этажа. Однако на этот раз вместе с ними обедает и Дэйв Пауэре.

«Модена. В конце обеда Джек говорит мне: „Модена, я тут наслушался некоторых школьных историй“. „Историй?“ — переспросила я. Впервые за время нашего знакомства мне не понравился его тон. Совсем не понравился. „Ты когда-нибудь кому-нибудь говорила, что я пытался заставить тебя смириться с присутствием в спальне еще одной девицы?“

Вилли. И все это он сказал прямо при Дэйве Пауэрсе?

Модена. По-моему, он хотел, чтобы при этом разговоре присутствовал его прихвостень.

Вилли. Может, он записывал тебя на магнитофон?

Модена. Слушай, не надо. Все и так уже достаточно оскорбительно. Я была твердо уверена, что Джек делал это для Дэйва Пауэрса. Словно хотел дать понять: „Да, это неправдоподобная история, но не могла ли ты, Модена, со злости на меня распространять такое?“

Вилли. Ты, наверное, пришла в ярость.

Модена. Я обычно не ругаюсь, но тут я инстинктивно почувствовала, что надо быть грубой. И я сказала: „Если вы когда-нибудь попытаетесь так низко пасть, что решите положить в постель вместе со мной еще какую-то девку, я, черт подери, буду последней, кто станет об этом рассказывать. Это же оскорбительно для меня“.

Вилли. Ну, ты дала ему отпор.

Модена. Он перешел границу: сделал личное всеобщим достоянием.

Вилли. Мне нравится, что ты так говоришь.

Модена. Да.

Вилли. Вот только мне-то ты ведь это рассказала.

Модена. Рассказала тебе??? Да, рассказала. Но ты не в счет.

Вилли. А еще кому-нибудь ты говорила?

Модена. Возможно, сказала Тому. Не помню. Понимаешь, в самом деле не помню. Как ты думаешь, „травка“ и алкоголь в сочетании со снотворным могут повлиять на память?

Вилли. Да.

Модена. Ну, я помню, что рассказывала Сэму.

Вилли. Ох, нет!

Модена. Я не могла переварить это одна.

Вилли. А что было после того, как ты дала отповедь Джеку?

Модена. Я продолжала идти тем же курсом. Спросила его, как он смеет обсуждать такие личные вещи при третьем лице. Тут Джек, должно быть, подал какой-то знак, потому что Пауэре вышел. И Джек попытался загладить дело. Принялся целовать меня в щеку и приговаривать: „Я извиняюсь. Но такой слух до меня дошел“. Я сказала, что, если ему не нравятся школьные истории, может, следует иначе себя вести. И потом у меня вдруг вырвалось: „Хватит, порываем“. Я ушам своим не могла поверить, что сказала такое. Он попытался удержать меня. По-моему, несмотря ни на что, он все-таки хотел со мной переспать. У мужчин ведь одно на уме, верно? Я наконец сказала: „Ты бесчувственный. Я хочу уйти“.

Вилли. Так и ушла?

Модена. Ну нет. Он не пустил. Дэйв Пауэре повел меня осматривать Белый дом.

Вилли. Я уверена, они хотели проверить, насколько ты владеешь собой. Им только не хватало, чтобы из Белого дома выскочила обезумевшая красавица и разорвала на себе одежду на Пенсильвания-авеню.

Модена. У тебя сегодня удивительный юмор.

Вилли. Извини.

Модена. Эта экскурсия по Белому дому была просто мукой. Дэйв Пауэре столько раз ее проводил, что мне хотелось кричать. У меня было такое чувство, точно я отрабатывала смену в набитом до отказа самолете. Дэйв, наверно, целых сорок пять минут водил меня по дому, показывал Зеленую гостиную, и Красную гостиную, и Овальный кабинет, и Восточный зал.

Вилли. И у тебя что-нибудь сохранилось в памяти?

Модена. А то как же! „Элегантность как результат рационального мышления“.

Вилли. Что?

Модена. „Элегантность как результат рационального мышления“. Это было сказано в Восточном зале. Дэйв Пауэре обратил мое внимание на благородные пропорции Восточного зала. Когда мы вошли в Овальный кабинет, он сказал: „По традиции венчания в Белом доме происходят в этой комнате“. Потом стал описывать, в какие тона синего и голубого бывал выкрашен Овальный кабинет. Первоначально, при президенте Монро, кабинет был малиновый с золотом, а Ван Бурен сделал его ярко-синим, затем президент Грант сделал его голубовато-сиреневым, а жена Честера Артура сделала его голубым, цвета яйца малиновки. Миссис Гаррисон выбрала небесно-голубой цвет.

Вилли. С памятью у тебя все в порядке.

Модена. Спасибо. У миссис Гаррисон были небесно-голубого цвета обои с рисунком.

Вилли. Благодарю за разъяснение.

Модена. А затем Тедди Рузвельт сделал кабинет стального голого цвета. Гарри Трумэн вернул ему королевскую синьку.

Вилли. Потрясающе.

Модена. Меня тошнило. Я только и думала, как бы поскорее уйти».

Мне жаль Модену. Мужчины не понимают, какое значение придают женщины умению не показывать вида, что у тебя остались лишь ошметки чувства. Модена, вернувшись в отель, тотчас упаковала чемоданы и улетела в Чикаго.

И вот тут, должна сказать, и начался ее роман с Сэмом. Однако сегодня я не готова вам об этом писать. Я бы спокойнее себя чувствовала, если бы вы сначала ответили мне на это письмо.

Временно ваша Eiskaltblutig[183].

P.S. Поверите ли? Так меня прозвал Хью. Это меня-то, у которой внутри кипит бесформенная раскаленная лава.

5

22 октября 1961 года

Дорогая Ледяная Лава!

Если мы и дальше намерены обмениваться письмами, я бы попросил оставить Модену в стороне. Не могли бы мы делиться друг с другом чем-то другим? Я, например, готов — хотите верьте, хотите нет — обсудить вашу теорию нарциссизма. Почему бы вам не дать мне об этом представление? Предполагаю, что ваши формулы применимы к некоторым нашим знакомым. А также ваши соображения по поводу психопатии.