— Я рад, что ты взял на себя заботу о Барбаро, мне хлопот меньше, — признался он. — Пои его, корми, выуживай все, что можешь, только ничего не обещай.

В начале застолья я чувствовал жуткую усталость. Ничего удивительного — две ночи подряд я спал на письменном столе.

Тото ждал меня в выбранном им ресторане. Испания, средневековой декор, мрак и, естественно, дорого. Название заведения — «Уголок Сервантеса» — было чуть не выдавлено из моей памяти богатырским abrazo[153], в котором я утонул, едва подойдя к его столику. Человек он был могучий. Я начал понимать, какую существенную роль может играть обыкновенное объятие в сигнальной системе общения со «своими», наблюдая, как он то и дело встает из-за стола, приветствуя проходящих мимо нас кубинцев. К тому же эти паузы были для меня передышкой. Ведь после каждого из бесчисленных golpes[154] кубинского рома в сопровождении «единственного в своем роде» угря и похожих на кальмары тапас Барбаро неизменно возвращался к вопросу о деньгах.

А какая могучая стать! Большая круглая голова, лысая, если не считать венчика стриженых седых волос на затылке, от уха до уха. Голова эта по параболе переходила в плечи, и Барбаро был бы похож на борова, если бы не профессорские очки в стальной оправе, придававшие ему ученый вид. Из-за своих поистине необъятных размеров он носил черные водолазки, и если бы он приспособил сверху белый воротничок, то легко сошел бы за священника в весе слона — не слишком веселая компания для времяпрепровождения. Кубинский же юмор до поры до времени был для меня не прозрачнее кубинского рома. Мы снова и снова возвращались к бюджету. Скоро мне стало ясно: Барбаро пытается не убедить меня, а втемяшить свои доводы мне в башку. Моя плоть, похоже, постепенно обмякала, и не ровен час завтра я не смогу противостоять ему в очередном споре.

— Ваш Эдуардо — скряга, — напирал Тото.

— Решение принято наверху, — отбивался я. — Вы ставите Эдуардо в сложное положение.

— Не в такое уж и сложное для него, а для меня — немыслимое. Вы предлагаете сто пятнадцать тысяч долларов в месяц! Это же издевательство. Нам необходимы серьезные деньги. Вы что, не знаете, сколько среди нас тут, в Майами, бедняков? Многим уже поздно учить новый язык, да и темп здешней жизни слишком для них стремителен.

— Я привез вам из Вашингтона десять тысяч долларов.

— Поделить на пять — это всего лишь по две тысячи на каждого из пяти руководителей фронта. Жалкая подачка, да и то слишком громко сказано.

— Предположим, мы дадим вам семьсот сорок пять тысяч ежемесячно, как вы просите. Вы человек сострадательный. Вам придется выбирать между покупкой приличных катеров и желанием дать больше хлеба своим беднякам, и, я уверен, вы предпочтете второе. Потом ваша военная акция не принесет искомого результата. Бойцы окажутся оснащены не на уровне. В итоге тому, кто одобрил затребованную вами сумму, придется отдуваться за последствия. Карьера, блестящие перспективы — все полетит к черту. Кто в Вашингтоне захочет так рисковать своим будущим?

Он подался вперед и постучал двумя пальцами по моей груди.

— Ты молод и зелен, chico, поэтому я не стану трезвонить о твоей промашке. Ведь ты только что выдал мне, что эти ваши пресловутые «состоятельные американцы» не кто иной, как офицеры ЦРУ.

— Я просто не так выразился.

— Правильно или нет, только не пытайся убедить меня, что твой кассир не ЦРУ. Я вас, цэрэушников, за сто миль чую.

— Я — нет.

— Ты, chico? Нет, конечно же, нет. Только тогда я не кубинец, а кукарача. — И он прошелестел пальцами по столу, изображая галопирующего таракана и заливаясь от восторга смехом, настолько убийственной показалась ему собственная острота.

— «Назови как хочешь розу — пахнет сладко все равно», — продекламировал я, чем вызвал новый взрыв хохота.

Когда он опять заговорил о деньгах, прежняя враждебность явно подтаяла.

— Вашему «состоятельному американцу», — на самом деле он произнес по-испански: el americano opulente de Usted, — следовало бы куда больше знать о кубинском народе. Без свободы мы вырождаемся. Обретаем все те дурные свойства, которые вы в нас видите. Под пятой хозяина мы проявляем естественную реакцию раба — бешеную ярость. Мы развращены, неумелы, ненадежны, тупы. Нет на свете существа хуже несчастного кубинца. Но дайте нам в руки рычаги нашей судьбы, и ни одна нация в мире не сможет соперничать с нами на поле брани в изобретательности, отваге, преданности и смекалке. Наша история пестрит победоносными революциями, одержанными силами всего нескольких сотен бойцов. И это потому, что в нас сидит дух истинной демократии. Как сказал однажды Хосе Марта, свобода — сущность жизни. Все, что делается, когда ее нет, — несовершенно.

— Золотые слова, — сказал я. Ром делал свое дело.

— За вашу американскую демократию! — провозгласил Тото, поднял рюмку и одним махом опрокинул ее.

Я поступил так же.

— Да, — продолжал он, — ваша американская демократия, возможно, пытается понять нашу, кубинскую, но, увы, ей это не дано. Потому как ваша зиждется на равноправии голосов, а нашу надо искать в силе наших чувств. Когда один индивид наделен большим стремлением изменить ход истории, нежели другой, голос первого считается за два. Вот как мы голосуем на Кубе. Чувствами. Дайте мне денег, и будет вам кубинская демократия. Деньги ваши, наша кровь.

— Железная логика, — сказал я. — Подобные штуки мы обсуждаем на школьных уроках.

— Ты мне в сыновья годишься, — снисходительно заметил Тото. — Но поскольку работаешь на «состоятельного американца», позволяешь себе подобные колкости. Однако необходимость получить ваши деньги, чтобы купить на них оружие, заставляет меня продолжать: я хочу, чтобы вы лучше понимали мою страну. Куба — страна монокультуры. Кто-то считает, что главных статей у нас две, имея в виду и табак, но фактически мы выживаем, выращивая сахарный тростник. Это единственное, что приносит нам выгоду. Поскольку спрос на сахар на мировых рынках колеблется, наша судьба нам неподконтрольна. В этом веке мы продавали наш сахар от паршивого цента за фунт до максимум двадцати центов. В экономическом смысле мы шарик на колесе рулетки. — Он тяжело вздохнул и положил увесистую руку мне на локоть. — Мы хвост, который виляет из стороны в сторону в зависимости от колебаний экономики других народов. Отсюда и наше патологическое стремление самим творить нашу историю. Такова природа азартного игрока. Мы доверяем нашим чувствам.

Мне стало немного легче. Не знаю, что повлияло, возможно, алкоголь, но я понимал его испанскую речь, а он пустился в рассуждения о разнице в политике двух стран.

— Американский законодатель, — уверял он меня, — провалившись, испытывает лишь собственное унижение. Ваши люди измеряют свою ценность меркой своего эго. Когда американец терпит политическое поражение, в его эго образуется дыра, только и всего. На Кубе такое поражение — это нередко гибель. Убийство для нас, видишь ли, одна из элементарных форм неприятия. Любопытная разница.

— Согласен.

— Фидель — хороший малый, когда ты с ним с глазу на глаз, понимаешь меня?

— Я слушаю.

— Он на Кубе вождь по одной простой причине. Cojones[155]. Более мужественного человека не встретишь.

— За что же вы его ненавидите?

— Ненависти у меня к нему нет. Я не признаю его. Студентом, в начале тридцатых, я поддерживал Рамона Грау Сан-Мартина[156]. Рамон это оценил. Я считался самым крутым в своем потоке, а там, в Гаванском университете, ценность каждого измерялась отнюдь не интеллектом. О нас судили по нашим cojones. Мы были самыми крутыми студентами в мире. Кто бы стал у нас в университете уважать студента, у которого не было под рубашкой револьвера. В нашем потоке я был первым заводилой, и главной моей целью было устранить нашего насквозь продажного и окончательно запятнавшего себя тогдашнего президента Мачадо. И я бы наверняка преуспел, будь у нашего политического лидера Рамона Грау Сан-Мартина подходящих размеров cojones. Когда он сказал мне, что не поддержит эту акцию, я голыми руками разнес в щепы его письменный стол. Роберто, я поднял этот стол в воздух и грохнул его об пол так, что он разлетелся на куски. Да, в свое время ребята меня уважали.