К моему удивлению, самым крупным препятствием оказалась резидентура Гаваны. Ховард подозревает, что Карибский сектор использовал Либертад для спецзаданий, но он знает, где за какую веревочку надо дернуть, и тупик преодолен. Мы ее получим. Нас только немного удивляет, зачем Гавана бросала в механизм песок.
Словом, Педро теперь счастлив — у нас в резидентуре даже появился новый термин для определения крайне эмоционального состояния: делириум Пеонес. В порыве великодушия — девица-то ведь еще не прибыла — Педро уже установил «жучки» на телефоны своего ненавистного начальника Капабланки. Наш пост подслушивания немедленно дает нам подтверждение наших догадок: Луис Батлье, глава правительства Уругвая, даже еще больше просоветски настроен, чем мы предполагали, а Капабланка — его приспешник. Мы уже догадывались об этом, но подтверждение догадки все равно что хороший обед для пустого желудка.
Затем последовал суперприз. Получив телеграмму о том, что Либертад в пути, Пеонес произнес перед Порринджером небольшую речь. «Шерман, — сказал он, — я верю в непреходящие ценности. И самая высокая для человека ценность — быть caballero[82]. А какой я caballero, ты скоро увидишь».
И знаете, он сдержал слово! У него была готова для нас награда. Примерно год назад он снял виллу, расположенную рядом с русским посольством на бульваре Испании. Последний год Пеонес решил не наживаться на аренде — брал с семейства, которому сдал виллу, ровно столько, сколько требовалось, чтобы оплатить расходы по ее содержанию, а семейство за это согласилось освободить помещение, получив предупреждение за неделю. Чутье подсказывало Пеонесу, что мы много дадим, чтобы поселить наших людей в таком доме, но он не предпринимал никаких шагов, пока не убедился, что мы ему верим и привезем его Либертад в Монтевидео.
Будь Сондерстром все еще здесь, у него такое предложение вызвало бы сомнения, а Хью посмотрел бы на это как на испорченное мясо. Даже Гэтсби и Кирнс высказали сомнения: что, если вилла, находящаяся рядом с русским посольством, поставлена КГБ на прослушивание и Пеонес нас туда затягивает?
Хант разбил все их доводы. Мы используем этот дом только в качестве наблюдательного поста за советским садом, пока несколько сотрудников безопасности не прилетят и не проверят его. Даже если русские поставили виллу на прослушивание, они все равно ничего ценного не услышат.
Нет, решаем мы, нет, так не будет, если мы посадим туда толковых людей. Это должны быть люди, которые не знают нашего дела, но обладают достаточным терпением и могут сидеть часами у окон за занавесками, всегда готовые взять нашу кинокамеру «Болекс» и снять всякого, кто входит в посольство или выходит из него. Хотя уже поздновато для устройства приемов на свежем воздухе, однако в апреле здесь теплее, чем в Вашингтоне в октябре, так что несколько приемов в саду под нашими боковыми окнами еще может произойти до того, как наступят холода. Ясное дело, нам надо срочно найти нужных жильцов. Но где? Положиться в этом на Пеонеса мы не хотели.
Хант решает взять за шкирку Горди Морвуда, и вскоре в вилле поселяются престарелые родители с тридцатилетней дочерью. Это евреи-эмигранты, бежавшие от нацистов и приехавшие в Монтевидео в 1935 году или около того. Фамилия их Боскеверде, насколько я понимаю, переведенная с немецкого. Первоначально их звали, наверное, Грюневальд. Однако Хаймана они не превратили в Хайме. Так что наши жильцы — Хайман Боскеверде и его жена Роза. Дочку зовут Грета. Они называют ее Гретель. Это застенчивая, очень неприметная пара с робкой некрасивой дочерью, но они очень дружны. Если дочь чихает — мать вздрагивает. Я все это знаю, потому что Ховард назначил меня быть им поддержкой.
Видите ли, мы не должны говорить с Боскеверде по-английски — а жаль, потому что они неплохо им владеют, но это может их выдать, если КГБ установил в вилле микрофоны. Вот почему было принято решение использовать меня. Немецким я владею не так уж хорошо, но выхожу из положения и говорю с сильным испанским акцентом. Мы надеемся — если КГБ слушает, — что они примут меня за испанского приятеля Боскеверде, очень старающегося говорить без акцента.
Так или иначе, мои обязанности просты и невелики. За право жить на вилле бесплатно Боскеверде обязаны все время — с шестu утра до темноты — держать кого-нибудь возле установленной на треножнике кинокамеры. Поскольку дочь работает библиотекаршей, она, я полагаю, проводит меньше времени у камеры, чем ее родители. Я посещаю их раз в два или три дня, приношу новую пленку и уношу отснятую. Полученный материал проявляют в спецлаборатории, а затем я сажусь у проектора, напротив экрана, и изучаю прибывающих и выходящих из главных ворот советского посольства, давая номер каждому новому лицу. Затем пленка отправляется диппочтой в Аллею Тараканов, где отдел Советской России имеет возможность выяснить, кто есть кто, и посмотреть досье на этих людей. После того как мы получаем то, что они обнаруживают, жизнь у нас становится интереснее. Одно из лиц принадлежит, например, высокопоставленному сотруднику КГБ. Он пару раз приходил в посольство, всякий раз выходил оттуда через полчаса и улетал в Париж, что мы смогли выяснить в паспортном контроле благодаря ЛА/БРАДОРУ-2. Мы, конечно, не знаем, зачем он приезжает, но у отдела Советской России появилась еще одна соломинка для гигантского гнезда КГБ.
Другое дело — приемы в саду. До сих пор были сфотографированы два, и я просматриваю пленки с таким вниманием, словно сижу на берегу озера и любуюсь игрой света на воде. Понять, что изображено, бывает трудно, так как Боскеверде не слишком умелые фотографы и снимки похожи на домашнее кино, снятое с применением телефотолинз. Переходы столь же резкие, как в боксе, когда противник отбрасывает тебя на другой конец ринга. Тем не менее я просматриваю пленки снова и снова, выискивая ключи для понимания взаимоотношений между персоналом посольства, и сказать вам не могу, как много это отнимает времени. У меня такое чувство, будто я смотрю фильм Роберто Росселини. Меня так и подмывает рассказать вам побольше, но, пожалуй, лучше подождать до следующего приема, который намечен на субботу. На него приглашены сотрудники американского посольства — посол не пойдет, вместо него отправится Хант в качестве первого секретаря и, наверное, возьмет меня с собой как своего помощника. Настоящий сюрреализм — присутствовать на приеме и беседовать с русскими, все время зная, что потом сможешь сколько душе угодно изучать их. Ховард взвешивает все «за» и «против». Он опасается, что русские могут узнать мой голос, если они действительно прослушивают виллу. На будущей неделе сообщу вам, к чему он пришел.
А пока опишу наших жильцов. Как я уже говорил, они живут бесплатно, и Хайман для пополнения своего кошелька дает уроки иврита нескольким маленьким евреям, которые готовятся к Бар-митцва. Эти Боскеверде меня положительно зачаровывают. Они первая еврейская семья, с которой я общаюсь, и все, что они делают, мне интересно. Когда я прихожу вечером, они почти всегда пьют чай из стаканов и часто едят легкий ужин. Иногда это холодная селедка со сметаной и луком, и вся комната пропахла этим запахом, хотя его не назовешь неприятным. Они всегда предлагают мне поесть с ними, и я всегда отказываюсь (поскольку мои инструкции запрещают долгие беседы с ними, а тем более разговоры по поводу пленок и оборудования. Боскеверде знают, что надо молча передавать отснятое.)
Случается, кто-нибудь из учеников Хаймана занимается с ним в алькове, удаленном от фотоаппарата, и я вслушиваюсь в то, как они повторяют друг за другом слова на иврите, словно каждое слово — магическое. И мужчина и мальчик — оба в ермолках, и в этом тоже заключена для меня какая-то тайна. Подумать только! Они готовятся к Бар-митцве посреди всего этого! Перед уходом пожилая женщина останавливает меня в передней и шепчет прямо в ухо с сильным немецко-еврейским акцентом: «Пожалуйста, хорошенько заботьтесь о мистере Морвуде. Он для вас так много работает».
«Ja, — говорю я, — a, si[83]». — Улыбаюсь и ухожу, шурша отснятыми пленками в бумажном пакете. (Оттуда торчит еще и длинный батон.) И я прохожу три квартала до взятой из гаража посольства машины, пару раз останавливаясь, чтобы проверить, не идут ли за мной. Пока что — nicht[84]! Вот и хорошо. У меня такое впечатление, что виллу не прослушивают. Советские люди считают просто ненужным работать на уровне, поддерживаемом в Берлине.
