Так или иначе, всякий раз, проезжая мимо этих двух трейлеров, соединенных грязным сараем, я готовился к чему-то неприятному. Мрачная атмосфера пьяных ночей и дворовых драк со стрельбой с бедра, топота ног, застарелого запаха крови и блевотины стояла среди разбитых горшков, в которых хранят омаров. Вокруг валялись банки из-под пива и пустые раковины от моллюсков.

Две мили до пристани тянулись долго. Наши проселки все в выбоинах. Вдоль моего пути по-обеим сторонам за канавами стоят кусты куманики и беспорядочно разросшиеся вьюны накрывают густыми сплетениями старые боевые траншеи — в данном случае котлованы, вырытые для дешевых домишек, чьи стены так и не были возведены. Миазмы нищеты отравляют воздух. Зеленые слепни величиной со шмеля одолевают вас летом, а когда вы бегаете, мерзкие жирные бабочки застревают в волосах. В марте талый снег создает впечатление, что на земле спят нищие, как в Бауэри. Сильная оттепель наводит на память грязищу Первой мировой войны. Бывает, мне приходится ехать эти две мили от шоссе до пристани, то и дело вытягивая джип с помощью каната, но сегодня грязь засохла, гравий сковало коркой льда, и я ехал по пустынной дороге мимо безлюдных пустошей. На одной из прогалин лежал проржавевший скелет старого плавучего домика. Даже в темноте я распознавал эти приметы. Я слишком хорошо их знал и обрадовался, достигнув последнего разветвления дорожек и тропинок, расходившихся по берегу в разных направлениях.

У пристани я въехал в гараж, который мы держали возле берега, и, еще не выключив мотора, услышал, как вода из залива с шипением устремляется в проток. Рев стоял громче обычного. Казалось, я слышал грохот приближавшегося землетрясения. Я снял пальто и оставил его в машине. Грести через поток будет сегодня делом нелегким.

Я привык жить со страхом, меня терзают профессиональные заботы подобно тому, как хорошего дельца волнует, достаточно ли денег поступит в кассу и не нарушает ли он установленных правительством правил, — его волнует исход дел в суде, волнует свое здоровье и то, где его похоронят. Нет, у меня все обстояло гораздо хуже. Я живу с изначальным страхом. Любое профессиональное задание неизбежно порождает во мне страх. К этому примешивается также то, что Проститутка называет чувством «король-на-один-день». Это старое ощущение, появляющееся в день боя, когда душа уходит в пятки.

Сейчас я полон был этого чувства «король-на-один-день». Мне не хотелось плыть с заднего берега Маунт-Дезерта к Доуну — проплыть-то надо было всего пару сотен футов, но часто ли я видел такие бурные воды? Дощатая пристань ходила ходуном. Зыби не было, но течение было невероятно сильное. К тому же если лодка перевернется, я и минуты не выживу в такой холодной воде. Смогу ли я проплыть даже двадцать ярдов — возникнет спазма в легких, и конец! И я стал раздумывать, не вернуться ли мне на шоссе и — не поехать ли в Саутвест-Харбор, ближайший городок, где можно переночевать в мотеле. Эта мысль не улыбалась мне, но в лодке могло оказаться хуже.

Впрочем, размышлял я недолго. Раз я хотел видеть Киттредж, значит, надо попытаться преодолеть проток. Да будет благословен Проститутка. Если я одолею эту преграду, то почувствую себя куда лучше. А если не доберусь до берега — что ж, зато очищу душу от Хлои, и да простятся мне мои грехи между днищем лодки и дном океана.

Я сел в нашу лодку. У нас есть несколько старых деревянных лодок, хоть и с течью, но надежных, как старый матрос, однако у пристани сейчас стояла наша самая новая лодка из фиброгласа, с сиденьями из орехового дерева и со сверкающей металлической арматурой. У нее были свои пороки, в том числе тенденция подпрыгивать на воде, как все пластмассовые скорлупки, но на ней легко было идти на веслах. Иной раз красивая дурочка помогает пройти сквозь бурю.

Я столкнул лодку в воду с подветренной стороны, где было поспокойнее, прыгнул в нее, вставил весла в уключины и поспешно двинулся в путь с тем, чтобы пройти семьдесят ярдов протока, уклонившись не более чем на триста ярдов вниз по течению. Уклонись я больше — не видать мне Доуна: лодка выскочит на просторы залива Блу-Хилл, а в такую ночь этого нельзя допустить.

Скажу прямо: это было настоящее испытание в гребле одним веслом, чего до сих пор мне ни разу не приходилось делать. Другое весло мне было нужно разве что для равновесия, в качестве утлегаря. Я подпрыгивал вверх и вниз, точно янки в Хьюстоне на механическом родео. Внезапно, где-то в середине взмаха веслом, в лицо мне плеснуло ледяной водой, точно ударила хвостом десятифунтовая рыбина. Я продолжал грести левой рукой. Один плохо рассчитанный взмах веслом — и мы помчимся по течению посередине протока. Вода кипела вокруг, с проклятиями колотясь о стенки дурацкой пластмассовой скорлупки. Я не просто вымок — я промок насквозь. И впервые возникло предчувствие, что я могу утонуть. Нос лодки проваливался в яму, и тут же перед ним вставала стена воды, которая, рассыпаясь, заливала мне лицо, заполняла глотку. Я кашлял, я греб, я бы даже начал молиться, и тут услышал голос рыбака, певшего по-гречески. Но это был греческий, какого я не знал. Звучал он чудовищнее гэльского. У меня голова пошла кругом. И лодка завертелась. Второй раз за эту ночь меня закрутило, и я потерял весла — вернее сказать, потерял всякое представление о том, каким веслом надо пользоваться. Что-то произошло с моим внутренним чутьем — какое-то фатальное переключение! — и я стремительно помчался вниз по течению, именно помчался кормой вперед, зачерпывая воду. Я начал бешено работать правым веслом, обоими веслами, потом левым — и лодку перестало крутить. Я был в десяти ярдах от берега Доуна — проток остался позади. А я очутился меж двух больших прибрежных скал.

В этой тихой заводи я передохнул. Мне оставалось проплыть всего пять ярдов и еще пройти тридцать ярдов по острову Доун. Я совсем заледенел, а в легких словно горел костер, но надо было сделать еще одно усилие. Я сидел между скал, опустив весла в воду, чтобы держаться на месте, и слушал ветер. Я возвращался к Киттредж, к моей славной соломенной вдове Киттредж, и мысленно видел, как искажаются ее черты. На лице ее читалась ярость. «Убирайся, Гарри!» — говорил ветер.

Я крепче взялся за весла. «Доун — вот где мне надлежит быть», — сказал я себе со всей простотой и необъяснимым волнением, с каким подходишь к кассе, чтобы купить билет и отправиться в давно задуманное путешествие, оттолкнулся, сделал пять сильных взмахов левым веслом, два взмаха, и нос лодки ударился в темный шельф; лодка немного откатилась назад и выбралась на каменистый, усыпанный галькой берег. Потрескивание камешков, дробящихся под тяжестью носа, отдалось музыкой в моих ушах — вот с таким наслаждением пес слышит хруст костей. Я был на своей земле. Игра была неизбежна и стоила свеч. Я чувствовал себе принцем Уэльским, проведшим в Первую мировую войну ночь в окопах, под бомбардировкой, я вообще чувствовал себя принцем. При этом я с трудом дышал, меня трясло, и я промок до костей.

Я вытащил лодку из воды и поволок через последнюю кромку водорослей в высокую траву, что растет на южной оконечности Доуна. Учитывая ветер, я не только перевернул лодку, но и засунул под нее весла и привязал за носовой фалинь к дереву. Затем потопал по длинной дороге, главной артерии острова в четыреста ярдов длиной, к Крепости, которая стояла на перемычке и смотрела на запад, на залив Блу-Хилл.

Если пустоши по другую сторону протоки полны насекомых и заболочены, то на Доуне они красивы. В нашем леске вы найдете берлоги, выстланные мягким мшистым бархатом. Весною, летом и осенью у нас преобладает темно-зеленый цвет, а наши тропы усеяны красными иглами. Над кустами вздымаются хвойные деревья, под ветром гнутся ели. Одной веткой они в молитве склоняются к морю, другую вздымают мечом. Они колышутся, когда над ними пролетают чайки, и трясутся, когда пролетают гуси. И стоят вместе с туманом у края берега.

Учитывая, что я чуть не пошел ко дну в темноте, такое описание нашего острова в дневное время должно показаться слишком спокойным, но так уж действует на человека царящая тут тишина. Не успел я ступить на берег, как начал успокаиваться. Я словно видел остров при дневном свете, я знал каждый зеленый уголок по пути, каждый выступ рифа, мимо которого проходил. Остров был для меня как дом. У нас всегда было такое чувство, что мы живем в строении, которое стоит в другом строении. Я знаю, я преувеличиваю, но Крепость, где зимой жили только мы с Киттредж, казалась бы нам огромной пещерой, если бы не обволакивающая атмосфера Доуна. Поселиться в гнезде внутри гнезда — в этом есть что-то завораживающее.