— Не стоит так нервничать, Леонид Семёнович, — красивые губы Гришиной тронула едва заметная улыбка. — Во-первых, Настя прекрасно знает о нашем сегодняшнем разговоре…

— Откуда? — сверкнул глазами Тополь и тут же краем глаза увидел, как в прихожей мелькнула чья-то тень. — Она здесь? Она у вас?

— А во-вторых, — не обращая на реплики зятя никакого внимания, продолжила Марина Дмитриевна, — моя дочь больше не вернётся в ваш дом никогда.

— Как это?

— Очень просто. Две недели назад она подала документы на развод.

— На какой ещё развод?! — побагровел Тополь. — Где моя жена?! Я хочу её видеть! Я имею на это право!

— На что вы имеете право, а на что — нет, разберётся суд, — бесстрастно ответила Гришина. — Моя дочь не желает вас больше видеть. Вы ей противны.

— Пусть она скажет мне это в лицо! — взвился Тополь.

— Я не хочу тебя больше видеть. Никогда, — бледная, с расширенными от волнения зрачками, Настя возникла из-за спины матери совершенно неожиданно. — Вот твои ключи. Верхний замок заедает, я поставила другой. Забирай их и уходи, чтобы мои глаза тебя больше не видели.

— Ты отдаёшь себе отчёт в том, что делаешь? — жёстко проговорил Тополь. — А что будет, если ты потом спохватишься, но будет поздно? Я не из тех мужчин, кого можно вернуть слезами и уговорами. Если я отрезаю, то делаю это один раз и навсегда.

— Тебя никто не собирается возвращать. У меня было достаточно времени на раздумья. Живи как знаешь, Лёня, — бесцветно проговорила Настя. — Между нами всё кончено.

— Но почему? Почему?! — возглас Тополя ударился о каменные пролёты лестницы и разлетелся по ней гулким эхом.

— Потому что я тебя больше не люблю.

— И куда же делась… твоя любовь?

— Ты умеешь любить только одного себя. Я устала отдавать, не получая ничего взамен. Уходи, — тихо уронила Настя, и дверь перед носом Тополя медленно закрылась.

Криво усмехнувшись, Леонид сжал в руке связку ключей и почувствовал, как острые зубчики врезаются ему в кожу. Сочувственно прислушиваясь к жалобным стенаниям своего голодного желудка, Тополь со злостью уставился на дверь. Эта ничтожная пустышка Настя, прячущаяся за спину своей мамочки, оказалась ничуть не лучше всех остальных. Так и не поняв и не оценив его души, она совершила великую глупость, самую большую глупость в своей жизни, о которой она ещё пожалеет, и не раз.

«Бравый лоцман» был не самым роскошным заведением в Москве, но как-то так сложилось, что ещё со времён студенчества Леонид и Александр привыкли время от времени захаживать сюда, выпивать по кружечке ароматного пива, закусывать его фирменными чесночными сухариками и делиться друг с другом наболевшим.

За два десятка лет своего существования «Бравый лоцман» изменился мало. Несколько раз он переименовывался, становясь то «Бочкой», то «Чёрной каракатицей», то чем-то там ещё, но, кроме новой вывески в старой уютной кафешке не изменялось почти ничего. Как и двадцать лет назад, в полутёмном зальчике с низкими сводами стояли небольшие квадратные столики с фонариками-бра, накрепко прикрученными к стенам. Сами стены были выложены грубым серым кирпичом, но не настоящим, а бутафорским. Выступая над поверхностью на несколько сантиметров, кирпичики создавали эффект незаконченной отделки помещения, резко контрастирующей с морёной под дуб мебелью.

Почему кафе носило экзотическое морское название, было неясно. Ни одна деталь интерьера не напоминала посетителям ни о море, ни о какой-либо воде вообще, разве что громоздкий аквариум у дальней стены со множеством пёстрых рыбок да коротенькие бело-голубые фартучки молоденьких девушек-официанток, обслуживающих посетителей в зале.

Народу в «Лоцмане» обычно собиралось немного — неказистая вывеска над входом не способствовала увеличению потока клиентов, — но по какой-то неизвестной причине руководство не спешило изменять имидж заведения. Радушно встречая своих завсегдатаев, кафе не предпринимало никаких, по крайней мере видимых, усилий для того, чтобы дневная выручка существенно увеличилась.

Сложно сказать, отчего это происходило, может, от нежелания вкладывать дополнительные средства в ремонт и рекламу. Поговаривали, что по ночам в «Лоцмане» собирается совершенно другой контингент и готовятся совершенно иные блюда, а доход от этих ночных гулянок перекрывает все мыслимые и немыслимые дневные убытки. Но конечно же, никто с точностью не мог сказать, так ли это на самом деле.

Откровенно говоря, Александру и Леониду не было никакого дела, что творится в «Лоцмане» по ночам и что думает об этом окрестное население. Изредка пересекаясь за столиком любимой кафешки, они получали удовольствие от общения друг с другом, от слегка разбавленного пенного пива и от той атмосферы, которая, пусть и частично, возвращала их во времена дивной студенческой бесшабашности, когда любое море казалось по колено и любая беда, разделённая надвое, становилась простой неприятностью.

Ожидая, пока пенная шапка понемногу осядет, Леонид медленно поворачивал кружку против часовой стрелки и задумчиво кусал губы. Несмотря на кажущееся внешнее безразличие и даже лёгкость, с которыми он перенёс внезапный разрыв с Настей, чувствовал он себя просто отвратительно. Ощущение того, что какая-то соплюшка посмела вытереть об него ноги, было невыносимым. Ущемлённое самолюбие, умноженное на эффект полной неожиданности, буквально придавливало его к земле и наполняло всё его существо горячей терпкой обидой.

— Значит, Настя тоже дала тебе от ворот поворот? — Александр поднёс кружку ко рту, с удовольствием сделал несколько крупных глотков и вопросительно посмотрел на друга.

— Мне-то что? — пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, картинно повёл плечами Тополь, и уголки его губ опустились. — Кому эта дурочка сделала хуже? Только себе. Повиснуть на шее у матери с грудным ребёнком на руках — та ещё перспективка.

— Значит, всё-таки довоспитывался, — не обращая внимания на внешнюю браваду Леонида, подытожил Александр.

— Ты думаешь что, я очень расстроился? — скривился Тополь. — Да нужна она мне сто лет! Она думает, у матери ей будет лучше. Как же, лучше! Ха! — язвительно хмыкнул он. — Наивная дурочка! Да я уверен, что уже через пару недель она станет проситься обратно, только вот незадача, мне-то она уже не нужна.

— А если не будет?

— Куда ей деться? — Тополь посмотрел на пенную шапку, никак не желающую оседать вниз. — Никуда она не денется, прибежит как миленькая. А если даже и не прибежит — так и чёрт с ней, мне на неё начхать.

— А на дочку? — медленно выговорил Черемисин. — На дочку тебе тоже «начхать»?

— А при чём здесь Катька? — недовольно произнёс Тополь. — То, что произошло вчера, — дело взрослых. Катька ещё клоп. Вот подрастёт, тогда я ей всё объясню.

— А другим своим детям… — Черемисин бросил на Тополя тяжёлый взгляд. — Им ты тоже что-то будешь объяснять? Или обойдёшься без этого?

— Я не понимаю… — Леонид попытался улыбнуться, но губы дрогнули и, сложившись жалкой подковкой, обиженно опустились вниз. — Я не понимаю, что ты всем этим хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ты уже наломал столько дров, что одной жизни на объяснения тебе может не хватить, — Черемисин взял чесночную гренку и неторопливо отправил её в рот. — Тебе скоро пятьдесят, Лёнька, а у тебя ни кола ни двора, одни руины. Ты не боишься?

— А чего я должен бояться? — искренне удивился Тополь.

— Своей совести.

— Совести?! — Леонид округлил глаза и в недоумении уставился на друга. — В каком смысле?

— Ты знаешь, Лёнь, чем старше я становлюсь, тем отчётливее понимаю, что самый страшный суд — не людской, а свой собственный. В нашем мире всё уравновешено и всего поровну, и добра и зла. И чем больше ты отдаёшь в мир того же зла, тем больнее оно потом ударит по тебе самому. Скажи, Лёнь, тебе никогда не хотелось переписать свою жизнь заново?

— Заново? Странные тебе приходят в голову мысли. Странные и ненужные. Зачем копаться в том, что всё равно переиначить не получится?