По обыкновению гладко выбритая кожа щек напоминала смятую бумагу, пролежавшую в стенном шкафу долгие годы; скулы заострились, а под глазами появились темные полупрозрачные разводы, делавшие его старше и резче.

Светлана ничего не отвечала, она молча разглядывала его и сравнивала с тем Анатолием, который сохранился в ее памяти: удачливым, веселым и беззаботным.

— Как живешь, Светлячок? — забытое имя резануло, вызывая в памяти годы, прожитые вместе.

— Лучше всех, — негромко сказала она, с удивлением чувствуя, что ее сердце дрогнуло и как-то странно заныло.

— Да, конечно… я мог бы и не спрашивать, — в тон ей произнес он. В словах Анатолия не было ничего необычного, но во взгляде читалось такое неподдельное восхищение, что не заметить этого было невозможно.

Точно таким же взглядом он смотрел на нее тогда, когда они были еще почти детьми. Между ними прежними и настоящими пролегли двадцать пять лет жизни, которые нельзя было ни зачеркнуть, ни перекроить заново. Анатолий вглядывался в темно-янтарные глаза своей бывшей жены, и от сладкого головокружения у него ломило каждую клеточку тела. Наслаждаясь этой болью, растягивая и продлевая ее, он был почти счастлив.

— Светлячок, — Анатолий увидел, как ресницы Светланы едва заметно дрогнули, и, разорвавшись на сотни мелких кусочков, его сердце рванулось к ней. — Скажи, ты счастлива? — Застыв от напряжения, он ждал ответа, самого главного ответа в своей жизни, и несколько мгновений тишины, повисшие между ними, показались ему вечностью. Чего бы он сейчас только ни отдал, чтобы эта затянувшаяся пауза не оканчивалась. Она была частью его самого, он был болен этой женщиной, без нее жизнь не имела смысла.

— Я счастлива, Толя, — голос Светланы казался спокойным, но, зная ее столько лет, Анатолий не мог ошибаться: в то, что она говорила, она не верила сама.

— Это неправда, — уверенно проговорил он, с наслаждением, будто целуя, скользя взглядом по ее губам и глазам. — Я тебе не верю.

— Это твое право. Ты волен верить или не верить, но есть человек, который любит меня и которого люблю я.

Будто не слыша ее последних слов, Анатолий улыбнулся, и его улыбка, по-детски открытая и незащищенная, заставила сердце Светланы совершить очередной скачок.

— Я люблю тебя, Светлячок, — тихо прошептал он.

— Ты опоздал понять это, Толя.

— С любовью нельзя опоздать, — качнул головой он, — и любовью нельзя обидеть. Я не могу жить без тебя.

— Тебе придется научиться делать это, — слова Светланы звучали глухо, Анатолию казалось, что они идут откуда-то из-под стеклянного колпака, неплотно прилегающего к земле.

— Мне все равно, сколько на это потребуется времени, пускай уйдет вся моя жизнь, но я буду с тобой, — упрямо повел головой он.

— Если то, к чему ты стремишься, потеряно навсегда, глупо тратить свою жизнь в поисках эфемерного счастья, — голос Светланы, сорвавшись, дрогнул. — Я не стану тебе помогать. Живи, как можешь, и постарайся научиться ценить то, что имеешь.

— Ты никогда не сможешь меня простить? — ожидая, словно пощечины, ответа Светланы, Анатолий сжался в комок.

— Никогда, — тихо произнесла она, старательно отрезая для себя все пути к отступлению. В том, что творилось в ее душе сейчас, не могла разобраться даже она сама.

— Но ведь «никогда» — это так долго! — обреченно прошептал Анатолий.

— Я ухожу, — голос Светланы был сухим, а в янтарных глазах застыли две колючие льдинки.

— Светлячок, ты не можешь вот так просто, развернувшись, уйти из моей жизни, — с горечью выдохнул он. — Не уходи, я пропаду без тебя.

— Это твои проблемы.

Последний раз взглянув на Анатолия, Светлана направилась к выходу.

Юрий Макарович с трудом разлепил не желавшие расклеиваться глаза и, лениво прищурившись, попытался сфокусироваться на табло электронного будильника, стоявшего на комоде. Козлову было шестьдесят пять, но своего возраста он не ощущал нисколько, потому что, имея немалую сумму денег, мог позволить себе все, ну или практически все.

Барин, даже если ему перевалило за шестой десяток, как ни поверни, — все равно барин, а значит, самый желанный, умный и красивый, и чем толще его кошелек, тем неоспоримей для окружающих его достоинства. И будь он хоть негром преклонных годов, одноглазым, горбатым и заикающимся, все его недостатки становятся почти неразличимыми, потому что золотое сияние, исходящее от его умелых загребущих ручек, способно перекрыть своей силой огрехи матери-природы.

Козлова Бог миловал: ни одного из перечисленных недостатков у него не было. В свои шестьдесят пять он был несгибаем, словно бамбук, и крепок, словно древесина эбенового дерева. Из-под полуопущенных век посверкивали светло-голубые, прозрачные, словно речная вода, глаза; высокий гладкий лоб с двумя глубокими, доходящими чуть ли не до макушки залысинами, обрамляла копна длинных седых волос. Среднего росточка, узкий в кости, он совсем не создавал ощущение заморыша, напротив, каменная маска лица и страшные в своей неподвижности широкие скулы выдавали в нем человека недюжинной силы, способного на быстрый суд и скорую расправу.

Говорил Юрий Макарович немного, все больше смотрел и слушал, скребя собеседников острыми камушками зрачков, но уж если он принимал решение, оно было окончательным и бесповоротным, и горе тому, кто не понимал это с первого раза.

Его тонкие, как у музыканта, пальцы служили своеобразным барометром, по которому окружавшие могли безошибочно определить настроение своего хозяина. Находясь в постоянной подвижности, они слегка подрагивали, обычно выбивая на крышке стола или на ручках кресла какой-то ритм, и чем больше сердился их обладатель, тем звук выбиваемой мелодии становился тише. Если пальцы рук Юрия Макаровича замирали, а не дай Бог, сжимались в кулаки, каждому из подчиненных было ясно: самый лучший для него вариант — исчезнуть с глаз долой, пока злость хозяина не приобрела реальное выражение и, материализовавшись, не стала необратимой.

Понятия «близкий человек» для Козлова не существовало: у него не было ни родных, ни друзей — все, кто его окружали, были дальними и чужими, а значит, потенциальными предателями и врагами. Отношения, построенные на подчинении и страхе, Козлова устраивали вполне: они не обязывали быть внимательным и заботливым, предполагая лишь оплату, эквивалентную результатам труда, затраченного для его пользы.

Рассказывая Бубновой об отношениях со своим лысеньким лопоухим пескоструйчиком, Римма не столько стремилась ввести в заблуждение подругу, сколько лукавила, обманывая себя, выдавая желаемое за действительное и приписывая своим неотразимым чарам власть над пожилым мужем, которую не имела. Поставив ни к чему не обязывающий штамп в паспорте и купив молодой эффектной жене пару дорогих безделиц, Юрий Макарович отнюдь не отдал свою независимость в руки глупой малолетней вертушки.

Закрывая глаза на ее амурные похождения и потакая ее капризам и причудам, он дал ей твердо понять, что хозяин в доме он и что при малейшем поползновении с ее стороны изменить хотя бы на йоту этот незыблемый, принятый раз и навсегда порядок вещей она буквально за считанные минуты потеряет все: прописку, деньги и столь желанный штамп в паспорте. Не желая приближать последний день Помпеи и расставаться с благами цивилизации, добытыми такими непосильными трудами, Римма благоразумно прикусила язычок и натянула на лицо выражение постоянной готовности исполнить любое желание своего хозяина и господина.

— Римма, где мой кофе? — скинув ноги с дивана, Юрий Макарович неторопливо нащупал на паласе мягкие стельки тапочек.

— Доброе утро, милый! — с дымящейся чашкой кофе на подносе в дверях нарисовалась Римма. Несмотря на утренний час, она была готова к встрече с мужем по полной программе: одетая в новую стрейчевую майку, накрашенная и надушенная, она предстала перед хозяином в том виде, в котором ему было угодно ее лицезреть.

— Риммуля! — хрустнув суставами, Козлов сладко потянулся, старательно вытягивая руки и слегка кривя рот на сторону. Подобная гримаса должна была вызвать в Римме немедленную бурю восторга, потому что обозначала улыбку и была верным признаком хорошего настроения мужа.