– Как, черт возьми, отец мог приказать сыну убить свою собственную дочь и его родную сестру? Янне, ты мне можешь сказать?

– Ты не пьешь текилу сегодня вечером.

– Ненавижу, когда ты читаешь мне наставления. Тогда возникает чувство, будто я твоя собственность.

Линчёпинг охвачен ледяным дождем.

Собственно говоря, что такое этот город, если не куколка, в которой, словно личинка, созревает человеческая мечта? Бок о бок пробираются люди вперед по жизни в пятом городе королевства. Они смотрят друг на друга, судят, пытаются любить, несмотря на все свои предубеждения. «Люди в Линчёпинге хотят как лучше, – думает Малин. – Но когда существование большинства сводится к постоянной борьбе за то, чтобы сохранить работу и раздобыть денег до конца месяца, в то время как меньшинство имеет все в изобилии, вряд ли имеет смысл говорить о сплоченности». Люди в городе живут бок о бок, отделенные друг от друга только невидимыми линиями, разделяющими районы на карте. Из-за оград роскошных вилл можно докричаться до кварталов, построенных по программе «Миллион»[2], и услышать ответ с убогих балконов.

«Осень – пора распада, – думает Малин. – Вся вселенная будто разлагается, ожидая зимы. В то же время осень имеет цвет пламени. Но это холодный огонь, которым в пору любоваться разве что пресмыкающимся. В красоте осени, в пламени ее листвы нет ничего, кроме обещания еще худшего».

Руки больше не дрожат на руле. Она замерзла и промокла.

«У меня крепкое тело, – замечает про себя Малин. – Я могу наплевать на все, только не на тренировки в спортзале. Я сильная, чертовски сильная. Я – Малин Форс».

Она проезжает мимо старого кладбища.

Отражение башни собора на ветровом стекле похоже на копье средневекового рыцаря, готовое пронзить ее.

Что же произошло сегодня вечером?

Какие слова были сказаны?

Какое движение бровей, какое изменение голоса дало повод начать все сначала?

Она не помнит, она пила. Не то чтобы сильно, но в любом случае слишком много для того, чтобы сейчас вести машину.

Она пьяна? Адреналин разогнал хмель. «Я не совсем трезвая. Надеюсь, коллеги из дорожного патруля не вышли на улицы сегодня вечером».

«Свинья. Тупая, трусливая свинья, – говорит себе Малин. – Успокойся, прекрати, черт возьми, не пей больше, не пей». Так я ударила его? Я ударила тебя на кухне, Янне, или только стояла с поднятым кулаком, проклиная твое чертово терпение?

Я размахивала в воздухе руками. Я помню это сейчас, когда останавливаю машину у ворот моего дома по улице Огатан.

Часы на церкви Святого Лаврентия словно окутаны прозрачным туманом. Без четверти одиннадцать. Размытые силуэты ворон вырисовываются на фоне неба.

На улицах ни души. Я не хочу ни о чем думать сегодня вечером и ночью. Возле темно-серой церковной стены на мокрой траве лежат огромные кучи листьев. В темноте они кажутся покрытыми ржавчиной, готовыми расстаться со своей прекрасной расцветкой и дать миллионам червей, выползающих из размытой дождями почвы, поглотить себя.

Ты отпрянул назад, Янне, ты увернулся с таким видом, словно тебе раньше приходилось принимать удары посильней моего. И я закричала, что я уезжаю, я уезжаю немедленно и больше никогда не вернусь.

Ты не можешь вести машину в таком состоянии, Малин, – и ты попытался отобрать у меня ключи. Туве была там, она спала на диване перед телевизором, но вдруг проснулась и закричала: ты прекрасно понимаешь, мама, что нельзя садиться за руль в таком состоянии!

Успокойся, Малин, иди сюда, дай мне обнять тебя. И я ударила снова и снова, но там, где должен был находиться ты, никого не было, и я просто махала руками в воздухе.

Я спросила тебя, Туве, просто так, для порядка, не хочешь ли ты поехать со мной. Но ты покачала головой.

А ты, Янне, не стал мне мешать. Ты только посмотрел на кухонные часы.

А я помчалась к машине. Я вела ее сквозь самый темный из осенних вечеров, пока не остановилась.

Сейчас я открываю дверь. Черные щупальца разрывают серое небо. А из открытых отверстий, откуда должен просачиваться звездный свет, зияет страх. Я ступаю на мокрый асфальт.

Мне тридцать пять лет.

И к чему я пришла?

23 и 24 октября, четверг и пятница

Ключ в замке.

Малин вертит им туда-сюда, руки не слушаются, хотя давно уже перестали дрожать.

Мимо.

В цель.

Мимо.

Как и во всем остальном.

Квартиру освободили на прошлой неделе. Малин говорила Янне, что хочет сдавать ее снова очередным студентам – будущим священникам-евангелистам. И вот вчерашний взрыв. Неизбежный, долгожданный, откладываемый, насколько это было возможно.

Малин входит в квартиру, стряхивая дождевые капли со светлых волос, стриженных «под мальчика». В помещении стоит запах сырости и ароматизированного лимоном средства для мытья посуды. Здесь чувствуется осень, которая просочилась сквозь щели в оконной раме и разлилась по стенам, полу и потолку.

Малин дрожит. Надо бы добавить тепла в батареях.

Сейчас ее охватывает новое чувство – одиночество.

А в квартире как будто что-то изменилось.

Мебель на месте.

Часы из магазина «Икеа» на кухне все такие же старые. Секундная стрелка отвалилась.

Малин стоит в гостиной и хочет зажечь лампу, но никак не решается нажать на кнопку. Лучше опуститься на диван в этом уютном полумраке, принадлежащем только ей.

В этом году Туве исполнилось пятнадцать. Она по-прежнему любит читать и учится лучше всех в классе. Но происшедшее наложило на нее суровый отпечаток, как будто игра закончилась, началась жизнь всерьез, и время уже подтачивает изнутри ее силы.

Ты слишком молода для этого, Туве.

За год она сменила нескольких парней. Привет, привет, Петер. Привет, Вигго.

Осмелюсь ли я отпустить ее? Но она не должна страдать из-за моего чувства вины, и потом, кажется, с ней все в порядке. Малин видит это по своей дочери: по блеску в ее глазах, по тому, как ее подростковое тело постепенно превращается в женское. «Занимайся собой, Туве. Тебе не следует обзаводиться ребенком еще много лет», – вот что хотела бы посоветовать Малин дочери. Однако это пожелание до сих пор осталось невысказанным.

Посвяти себя школе.

«Скоро мне выступать с лекцией перед учениками», – вспоминает Малин. Сама мысль о том, что ей придется талдычить что-то усталым, ко всему безразличным подросткам, наводит на нее тоску, и Форс отгоняет ее прочь.

Потом она ложится на диван. Чувствует, как мокрая одежда липнет к телу, из которого теперь окончательно выветрилась текила.

Квартира как будто все еще пропитана фарисейским лицемерием студентов-евангелистов, при этих воспоминаниях Малин начинает тошнить.

«Я хотела попросить у Янне прощения, но не знала, с чего начать. А Туве? Как я объяснюсь перед тобой? Сможешь ли ты понять?

Что я, собственно, знаю сейчас о твоей жизни, Туве? Не более того, что эта квартира – твой дом, что ты можешь переехать сюда, ко мне. Остальное нереально.

Твои книги у Янне.

В этом году я тысячу раз пыталась сесть с тобой рядом на диван или на твою постель и расспросить тебя о том, как ты себя чувствуешь. И единственное, что я слышала от тебя: «Я чувствую себя хорошо», а потом почти беззвучное: «Оставь меня в покое, мама».

Что мне нужно от тебя, Туве? Твое прощение? Или услышать от тебя, что все хорошо? Может ли теперь быть хорошо? Она, убийца, прижимала тебя к полу за шею своими окровавленными руками и хотела задушить тебя.

И я была режиссером этой сцены».

Существует тысяча самых кошмарных разновидностей дождя. Капли бывают всех мыслимых расцветок, даже ночью. Они могут перенять цвет меди у осенней листвы, и тогда в свете уличных фонарей дождь превратится в странный поток искр, похожих на летающих тараканов.