Однажды они сидели с Дали на солнышке и беседовали. Над ними кружила муха. Сабатер попросил кухарку принести ему банку с медом. Он погрузил в этот мед ус Дали и стал ждать, когда на него сядет муха. И сфотографировал этот момент. Получившаяся фотография станет одной из самых известных в этом жанре после фотографий Филиппа Халсмана из альбома «Dali's Mustache»[546].
Отныне Сабатер все время был рядом с Дали, решал любые проблемы, доставал то, что нужно было Гале и Дали, делал за них то, чем они заниматься не желали. Иными словами, он стал для них просто незаменимым.
Настолько незаменимым, что как-то раз — было это скорее всего в 1972 году — Дали предложил ему заняться продажей своих картин, оставив в ведении Мура лишь свои графические работы и репродукции.
От таких предложений не отказываются.
Мирное сосуществование двух «секретарей» продлится несколько месяцев, может быть, даже лет; но затем Мур окажется вытесненным на обочину, а вскоре и вообще отстраненным от всех дел. Неприметный Сабатер, полная противоположность яркого и видного Мура с его оцелотами, быстро все прибрал к своим рукам, причем это касалось не только творений Дали, но и многого другого, со всего абсолютно Сабатер имел свой процент. Он отрабатывал это, исполняя обязанности пресс-атташе, сиделки, шофера, бухгалтера, советника, телохранителя. Короче, он заменил Галу. Он даже сам назначал теперь цены на картины Дали. Взвинчивая их. До головокружения.
Поскольку имя Дали имело мировую известность, Сабатер эксплуатировал его с выгодой для себя вдали от Порт-Льигата и самого Дали. Про состояние Сабатера, которое он сколотил менее чем за десять лет, говорили, что оно огромно и превышает даже состояние его работодателя.
Во всяком случае, распоряжались этим состоянием определенно эффективнее.
У супругов Дали была своеобразная манера копить деньги, хранить их в «чулке», беспокоиться исключительно о том, чтобы «зеленые бумажки» (так Гала называла доллары) всегда были при них, при этом Дали часто даже понятия не имел о счетах, которые Гала открывала бог весть где, и не имел к ним доступа. Сабатер был прекрасно осведомлен обо всем этом. И позволял им продолжать в том же духе. Но когда его «работодатель» обращался к нему за советами, как лучше уйти от уплаты налогов, Сабатер с готовностью давал их. Именно он предложил супругам Дали перебраться на жительство в Монако. Что они и сделали. Нам даже известен номер их регистрационной карты, которая выдавалась в Монако поселившимся там иностранцам — 39069, она будет возобновляться ими вплоть до 1983 года, знаем мы и адрес их проживания там: улица Рампар, 30.
Дали — монакский художник, да кто этому поверит?
И не надо, это было просто уловкой.
Помимо проблем с налогами и проблем с контрактами, возникающими порой из-за ужасной путаницы, на супругов Дали свалилась еще одна проблема, причем весьма неприятная: в 1974 году французские таможенники задержали на границе грузовик, следовавший из Андорры. В нем был обнаружен ящик с сорока тысячами чистых листов бумаги с подписью Дали. Груз был адресован одному парижскому издателю, проживавшему в тот момент во Флориде, на Палм-Бич. Это был первый сигнал тревоги. Чьих же рук это было дело? Мура? Сабатера? Или самого Дали? В 1981 году одна из крупнейших ежедневных газет Испании «Эль Пайс» расскажет на своих страницах, что Дали порой сам прибегал к этому приему, не ставя в известность секретаря, чтобы не платить ему комиссионные...
Конечно, это не снимает подозрений с секретарей, но, по крайней мере, позволяет поделить ответственность между одними и другими, кстати сказать, вся цепочка нечистых на руку издателей и неразборчивых в средствах маршанов вносила свою лепту, и дело еще более запутывалось. Первые сомнения и первые подозрения. В восьмидесятые годы махинации приобретут невиданный, катастрофический размах и до такой степени скомпрометируют рынок гравюр и эстампов Дали, что серьезные торговцы картин откажутся иметь с ним дело. Огромное количество подделок под Дали было выполнено Пухолем Баладасом. Они начали появляться между 1976—1977 годами и частично попали в музеи. Были и другие многочисленные подделки. В частности, помимо практики с чистыми листами, подписанными Дали, была еще практика выпускать гравюры в рамках подлинных контрактов ограниченным тиражом в какой-нибудь одной стране, а в остальных странах штамповать то же самое без всяких ограничений.
Можно подумать, что Дали изобрел для себя своеобразный станок для печатания денег. В Нью-Йорке он обнаружил, что каждая его подпись тоже стоит денег. Так почему не воспользоваться этим, почему не начать торговать своими подписями, поставив это дело на поток и извлекая из этого хорошую прибыль? Ему шепнули цифру: сорок долларов за один подписанный лист. И быстро сделали следующий расчет: тратя по две секунды на подпись одного листа, за час можно заработать семьдесят две тысячи долларов. Дали нравилось зарабатывать деньги подобным образом. Один помощник подкладывал ему лист бумаги — Дали его подписывал, второй помощник с другой стороны забирал готовый лист. Вот и всё.
Называлась цифра — триста пятьдесят тысяч чистых листов бумаги с подписью Дали, с настоящей подписью Дали. Что касается подделок, то разобраться с ними помог Капитан Мур: он сделал опись всех подлинных подписей — их 678 — в одной из своих книг.
Фальсификаторы? Вы сказали — фальсификаторы? 9 мая 1967 года корреспондент «Радио Люксембурга» брал у Дали интервью и задал ему вопрос, следует ли бросать в тюрьму фальсификаторов. «Плохих — да, — ответил Дали, — но те, кто обладает таким же талантом, как тот голландский художник, который столь замечательно имитировал Вермеера, должны, наоборот, получать награды. А вот кого нужно бросать в тюрьму без всякого колебания, так это экспертов, которые не умеют отличить подлинник от подделки...»
Волшебник слова, настоящий эквилибрист и виртуоз парадоксов Дали умел ловко выкрутиться из любой ситуации. Подделки? «Это социальная проблема», — обронил он с обреченным видом и переключился на другую тему.
В 1979 году в связи с семидесятипятилетием Дали был осыпан во Франции почестями и наградами.
После того как его восковая статуя была установлена в музее Грёвен рядом со статуей Франсуазы Саган, в мае 1979 года его приняли в члены Французской академии изящных искусств. Он был божественным Дали, а теперь стал бессмертным. Практически все ведущие телевизионные компании мира освещали это событие. Академики не помнили подобного столпотворения под сводами академического «Купола», который почти что брали штурмом в тот день, когда там чествовали их вновь обращенного коллегу. Сбившиеся с ног распорядители, толпы фотографов, давка, суета, недоразумения. «Это немыслимо!» — восклицали шокированные академики, возможно, отчасти из зависти, но главным образом будучи не в состоянии прийти в себя от изумления.
Когда в зал вошел мэтр, возбужденная публика встала с мест и принялась аплодировать. Наконец все вновь уселись. Речь Тони Обена[547] изобиловала «остротами», пожалуй, излишне подчеркнутыми. На них слушатели реагировали вежливым смехом: «Вы гений, сударь, вы это знаете, и мы это знаем. Ни у кого нет повода для сомнений. Если бы это было не так, вас не было бы среди нас...»
Пришла очередь Дали. Воспользовавшись тем, что предыдущий оратор — Марьяно Андрё — назвал его редкой птицей, он принялся петь дифирамбы, в которых нашлось место и золотому руну, и лобковому волосу. В зале почувствовалось оживление. Тут Дали сел на своего любимого конька и принялся рассказывать о том, каким «мощным» стимулом стали для него труды «великого ученого, математика и тополога» Рене Тома, автора теории катастроф: «Это самая прекрасная теория в мире, и меня она интересует в первую очередь с эстетической точки зрения, поскольку в каждой из "элементарных катастроф" (он их насчитал шесть: параболическая, ласточкин хвост и т. д.) меня привлекает исключительно эстетическая сторона. Его внимание они привлекли по другим причинам...» Затем он перешел к Гейзенбергу, затем — к дезоксирибонуклеиновой кислоте. Публика слегка заскучала. У Дали стали появляться провалы в памяти. Он начал рыться в своих бумажках (это он-то, гений импровизации!), нашел то, что искал, упомянул Галу, затем заговорил о Веласкесе. «Веласкес нарисовал Перпиньянский вокзал», — сообщил он. Зал ответил ему взрывом смеха! Дали грохнул кулаком по кафедре, за которой выступал. Стоящий на ней стакан с водой мелко задребезжал. Дали опять потерял нить своего выступления. Ничего страшного: он повернулся к хихикающему распорядителю и что-то спросил у него, затем вернулся к своим листочкам, сам себе похлопал и в крайнем возбуждении прокричал: «Возрождение Европы начнется с Перпиньянского вокзала!» В зале, внимавшем ему с одобрением, началось настоящее неистовство. И тогда Дали, решив, что пришло время ставить точку, воскликнул: «Да здравствует Перпиньянский вокзал! Да здравствует Фигерас! Ура!» Точка.
