– Не он ли приказал Респе идти на нас? – спросила Аласвинта.
– Не знаю, княгиня. Респа и Балта часто виделись в городе. Уходя, мы не знали, куда идем. Одна лодка ушла вперед. На ней был Балта. Мы подошли, когда городок уже почти сгорел.
– Значит Балта нас поджег! – воскликнула Фригг. – Неужели боги не пошлют ему постыдную смерть за такие дела!
– В городок он, вероятно, не входил! – объяснил гот. – Он хромает, и нога его обвязана в колене и ниже. Я говорил, что он с палкой ходит. Ему пролезть тайным ходом невозможно. Перелезли через насыпь и частокол его корабельщики или греки, привычные к дальним плаваниям по морям.
– У вас греки были? – спросил Книва.
– И греки, и персы, – отвечал пленник. – Вот тебе и тут перс стоит.
С персом пришлось объясняться через переводчика.
– Нас наняли! – объяснил он. – Наши корабли стояли у пристани, а караваны с грузом еще не приходили. Много было кораблей и наших, и греческих, и из других городов. На наши корабли стал ходить Амилкар из Сидона. Хороший купец. Мы его давно знаем. Сказал нам, что у готов война будет, что дальний царь на ближнего князя разгневался за то, что он его царем не почитает. За один набег он нам выдал от имени готского царя по три мины на корабль, и весь грабеж нам обещал. Только не в обиду будь сказано, грабить-то у вас оказалось нечего.
– И ты об этом очень сожалеешь? – насмешливо спросила Аласвинта.
– Как хочешь, благородная! – отвечал, не смущаясь, перс. – Мы, корабельщики, живем чем можем. Товар доставить – довезем в исправности. А прикажут город разрушить, и это сделаем по приказу, и камня не оставим. Не то, что солому пожечь. Это дело самое легкое. А у вас соломы-то больше всего и было.
– Теперь, по милости твоего Амилкара, – сказал Книва, – ты в петле ногами поболтаешь.
– На то воля богов! – смиренно произнес перс. – Еще говорил нам Амилкар, что здешний князь персов не любит, а дружит с богатыми евреями. Подосланные им сарматы помешали недавно нашим с кровопийцами как должно расправиться.
«Я знаю теперь, кто этого сидонца подослал!» – подумала про себя Фригг, но громко она только спросила:
– А еще ничего Амилкар не говорил?
– Помнится – ничего! Надеялись мы, правда, найти на твоих хуторах евреев, спасшихся от погрома из города со всем имуществом.
– Значит, на грабеж очень рассчитывали? – спросила презрительно Фригг.
– У тебя, говорили, скрывается сармат, злой колдун, который продался евреям и колдует для них, нам на погибель.
– Понимаешь ли, мать, – воскликнула девушка, – все это сплетение клеветы!
– Вот грекам, – продолжал перс, – тот же Амилкар говорил о красавицах княжнах, которых князь Гелимер приказал привести под его светлые очи.
– Каких княжнах? – спросил Книва.
– Про то не ведаю, благороднейший! Говорили мне только греки, что на одном их корабле женское помещение устроено и отделано с большой роскошью. На этот корабль, кроме греков-корабельщиков, село и несколько готов.
– Не ясно ли тебе, мать, – спросила Фригг, – к чему клонилось все это предприятие? Книва! Кончай с этими разбойниками. Нечего больше у них спрашивать.
Пленные были отведены к ограде хутора и повешены на двух деревьях. Оставшись одна с матерью, Фригг бросилась с рыданиями к ней на шею.
– Это все дела Балты. Он хотел меня силой похитить и для этого не постоял за тем, чтобы уничтожить все наше достояние. Мать! Я должна у тебя и отца прощение просить. Я вам солгала. Тогда, помнишь, меня изранил не команский разбойник, а Балта в припадке ревности и неистового чувства, которое он называет любовью ко мне!
– Неужели! – всплеснула руками Аласвинта. – Я его знала за бешеную собаку, но не знала за подлеца. Смерть ему! Попадись он нам только в руки!
Фригг рассказала матери во всех подробностях безобразное похождение Балты в дубовой роще. Аласвинта не сдерживала громких возгласов негодования и клялась, что негодяй должен за эти злодеяния поплатиться жизнью. Он ведь первый нарушил мир, царивший между готскими племенами. Истязание и смерть – единственное возмездие, достойное его подлых дел.
В следующие дни Книва окапывался на хуторе и окружал его частоколом. Крепость получалась плохая и тесная. За неимением лучшего, можно было и в ней отстояться некоторое время. Но не подходило подкрепление от хуторян. Все они бросились в погоню за врагами. Многие же хутора, особенно находящиеся по реке, были сожжены, а жители их все перебиты. Ясно было, что незначительное княжество Нордериха разорено в конец, а горячность вождя, бросившегося преследовать своих обидчиков, окончательно все погубила.
Несчастная Аласвинта, видевшая уже много набегов и стычек с неприятелем, призвала на совет старого опытного воина Книву.
– Мы в пустыне! – сказала она ему. – Вокруг нас своих никого. Что нам делать? Нам помощь нужна. Теперь надо ждать такого же нападения. А пока муж не вернется, я с места не сойду. Лучше, с дочерью вместе и со всеми вами, умрем.
– Это и мы все решили! – отвечал ей Книва. – Умрем, но не сдадимся. А сил у нас не то что мало – их вовсе нет. Нас с десятью кораблями можно уничтожить. Мой совет тебе, благородная, послать гонцов в Тану и в Пантикапею. Проси помощи у царя босфорского. Он в ней не откажет. Но проси, кроме того, Валерия Сульпиция немедленно прислать своих воинов.
Аласвинта так и решила поступить. В тот же вечер были отправлены гонцы в Пантикапею и Тану.
Не прошло недели, как Валерий со своими воинами занял хуторок и расположился вокруг него укрепленным лагерем.
Прошла после того еще неделя. Известий от Нордериха не было. Не было и угрожающих признаков близкого нападения. Вечером, после ужина, римский вождь сидел у властительниц разрушенного городка Амала. Долгое отсутствие новостей и его тревожило. Он понимал, что здесь, между равными силами двух племен одного народа, борьба разыгралась не на шутку. Но теперь можно было быть более спокойными. У него достаточно силы, чтобы дать отпор дерзкому нашествию. В готовности царя Савромата остановить всякое покушение на его границы нельзя было сомневаться. Приход его войска был только вопросом времени. Утешив женщин как мог, Валерий старался их развлечь, рассказывая о своих юношеских годах, когда, вместе с другом своим Марком Кокцием Нервой, он бывал при блестящем, но развратном дворе цезаря Нерона. Распущенность нравов римского двора приводила в ужас честные сердца Аласвинты и Фригг. Их удивляло, что Рим, владыка мира, мог дойти до такого падения нравов.
– Не все одинаковы и у нас, – заступился за своих сограждан Сульпиций. – Назову вам того же моего друга Нерву. Он старше меня лет на пять[11], но мы из одного города Нарпия в Умбрий и учились в Риме у тех же философов. Нерва был юноша даровитый. Музы его полюбили. Сложенные им стихотворения нередко напоминают божественного Виргилия. Нерон сам писал стихи и полюбил Марка Кокция. Заодно расположился он и ко мне и осыпал нас милостями. Нерву он часто звал: «мой Тибулл» – вспоминая о великом стихотворце славного века Августа. Припоминаю и стихи дорогого моего Марка. Он всегда чист и честен в мыслях; любит до страсти природу, поля, леса, горы и море. Часто он грустен, но и в грусти находит наслаждение. Любит женщину, но глубоко чтит в ней человека. Таковы были встарь и Виргилий, и Тибулл. Мог ли быть такой человек, как Нерва, у места при дворе Нерона, где царило вино и бесстыдство? И все же Нерва сохранил свободу мыслей и свободу действий. Он не участвовал ни в одном из безобразных пиршеств, не был ни на одном из кровных представлений в цирке, где погибали сотни беззащитных, убиваемых гладиаторами и растерзываемых дикими дверями. Он продолжал изучать философию древности и в древних законах наших предков искал причину славы старинного Капитолия. Много вечером провели мы вместе, мечтая о лучшем будущем для Рима. Нерон злился на нас, но терпел, и кончил тем, что перестал обращать на нас внимание. Тем не менее цезарь Гальба счел нас приверженцами падшего императора и отправил Нерву в Галлию, меня в Сирию. Когда Веспассиан был избран консулом, власть с ним разделил и Нерва, но император Веспассиан оказался тяжелым по нраву человеком. Он был скуп, суров и часто несправедлив, не понимая в других людях тех чувств и страстей, которых не было в нем самом. С ним Нерва не поладил и удалился от него, хотя и без ссоры. Император Тит царствовал слишком короткое время и не успел вспомнить о Нерве, которого искренне любил. Домициан, ныне царствующий, никого кроме себя не любит, а людей с сердцем и волей – боится. Таким образом человек, такой как Марк Кокций, пробыв два года консулом, опять вернулся в Галлию к своему войску и много лет живет со своими соратниками далеко от родины. Я так же сделался почти азиатом, прожив долго сперва в Сирии, потом на Босфоре. Но верьте, будь в Риме не один Нерон, а десятки их, Рим будет жить, пока будут живы истинные римляне, с сердцем и душой. А такой Рим будет всегда другом и покровителем соседних народов. Не притеснять их будет он, а только научит следовать славным преданиям древнего Рима.
