– Она мне не понравилась, коричневая дьяволица, – сказал Лотар. – Крала сахар, пила мое бренди. Я ее выгнал.

Манфред прошел к комоду и нашел чистую белую рубашку. Он помог старику раздеться.

– Когда ты в последний раз мылся, папа? – мягко спросил он.

– Что? – уставился на него Лотар.

– Ну, неважно. – Манфред застегнул отцу пуговицы. – Хайди найдет тебе другую служанку. Постарайся продержать ее дольше недели.

Старик не виноват, напомнил себе Манфред. На его рассудок повлияла тюрьма. Он был гордым, свободным человеком, солдатом и охотником, жителем дикой пустыни Калахари. Нельзя запирать в клетку дикого зверя. Хайди хотела, чтобы старик жил с ними, и Манфред чувствовал себя виноватым, что не согласился. Это означало бы необходимость купить большой дом, но она была самым последним препятствием. Манфред не мог допустить, чтобы его отец, одетый как цветной рабочий, без дела слонялся по дому, без приглашения заходил к нему в кабинет, когда у него важные посетители, неряшливо жевал и делал нелепые замечания, когда Манфред принимает гостей. Нет, для всех и особенно для самого старика, лучше, если он будет жить отдельно. Хайди найдет новую служанку присматривать за ним… но Манфред все равно чувствовал себя виноватым, когда взял старика за руку и отвел к своей машине.

Он ехал медленно, почти полз, собираясь с силами, чтобы сделать то, что не мог сделать за все эти годы после освобождения Лотара из тюрьмы по ходатайству сына.

– Ты помнишь, как было в старые дни, папа? Когда мы вместе рыбачили в Китовом заливе? – спросил он, и у старика заблестели глаза. Далекое прошлое для него было реальнее настоящего, и он с удовольствием принялся вспоминать, безошибочно называя имена и места, воскрешая давние происшествия.

– Расскажи мне о моей маме, папа, – попросил наконец Манфред; он ненавидел себя за то, что заманивает старика в тщательно приготовленную западню.

– Твоя мать была прекрасной женщиной, – счастливо кивнул Лотар, повторяя то, что много раз с самого детства рассказывал Манфреду. – У нее были волосы цвета песка пустыни, когда барханы освещает раннее солнце. Прекрасная женщина благородного немецкого рода.

– Папа, – тихо сказал Манфред, – ты ведь говоришь неправду? – Он словно разговаривал с непослушным ребенком. – Женщина, которую ты называешь моей матерью, женщина, которая была твоей женой, умерла за несколько лет до моего рождения. У меня есть копия свидетельства о смерти, подписанная английским врачом в концентрационном лагере. Она умерла от дифтерии – белой язвы горла.

Говоря это, он не мог смотреть на отца и уставился вперед, за ветровое стекло. Наконец он услышал негромкий задыхающийся звук и с тревогой обернулся. Лотар плакал, по его морщинистым старым щекам текли слезы.

– Прости, папа. – Манфред подвел машину к обочине, остановил ее и заглушил мотор. – Мне не следовало это говорить.

Он достал из кармана белоснежный носовой платок и протянул отцу.

Лотар медленно вытер лицо, но рука его не дрожала; ослабевший мозг от потрясения словно пришел в себя.

– Давно ты знаешь, что она твоя настоящая мать? – спросил он, и его голос звучал твердо и уверенно.

В глубине души Манфред дрогнул: он надеялся, что отец будет это отрицать.

– Она пришла ко мне, когда я впервые избирался в парламент. И припугнула ради своего другого сына. Он был в моей власти. Она угрожала предать огласке тот факт, что я ее незаконнорожденный сын, и уничтожить мои надежды на депутатство, если я выступлю против другого ее сына. Она велела мне спросить тебя, но я не мог себя заставить.

– Это правда, – кивнул Лотар. – Прости, сын. Я лгал, только чтобы защитить тебя.

– Знаю.

Манфред дотянулся и пожал костлявую руку старика, а тот говорил:

– Когда я нашел ее в пустыне, она была очень молода, беспомощна – и прекрасна. А я был молод и одинок – мы с ней словно были одни в пустыне. И еще младенец. Мы влюбились друг в друга.

– Можешь не объяснять, – сказал Манфред, но Лотар словно не слышал.

– Однажды ночью в наш лагерь пришли два диких бушмена. Я решил, что они мародеры, пришли красть наших лошадей и быков. Я отправился за ними и догнал на рассвете. И застрелил раньше, чем оказался в пределах досягаемости их ядовитых стрел. В те дни мы так обращались с этими опасными маленькими желтыми животными.

– Да, папа, знаю.

Манфред читал об истории конфликта и истреблении бушменских племен.

– Тогда я не знал, что до того как я ее нашел, она жила вместе с этими двумя маленькими бушменами. Они помогли ей выжить в пустыне и были рядом, когда она рожала. Она полюбила их, даже называла «старый дедушка» и «старая бабушка». – Лотар удивленно покачал головой, по-прежнему не в силах понять отношений белой женщины с дикарями. – Я этого не знал и застрелил их, не подозревая, что они для нее значат. И ее любовь ко мне сменилась ненавистью. Теперь я понимаю, что ее любовь не могла быть очень глубока; может, это вообще была не любовь, а только одиночество и благодарность. Она возненавидела меня. Ненависть распространилась и на моего ребенка, которого она носила в чреве. На тебя, Мэнни. Она заставила меня забрать тебя сразу после рождения. Она так ненавидела нас обоих, что больше никогда не хотела видеть. С тех пор я один заботился о тебе.

– Ты был мне и отцом, и матерью. – Манфред склонил голову, стыдясь и сердясь на себя за то, что заставил старика вспомнить эти трагические, жестокие события. – То, что ты рассказал, объясняет многое, чего я никак не мог понять.

– Ja. – Лотар вытер новые слезы белым носовым платком. – Она меня ненавидела, но, понимаешь, я по-прежнему ее любил. Как бы жестоко она со мной ни обращалась, я был одержим ею. Потому и предпринял это дурацкое ограбление. Это безумие стоило мне руки. – Он приподнял пустой рукав. – И свободы. Она жестокая женщина. Женщина, не знающая милосердия. Без колебаний уничтожит всякого, кто станет у нее на пути. Она твоя мать, но берегись ее, Мэнни. Ее ненависть ужасна. – Старик схватил сына за руку и возбужденно затряс ее. – Ты не должен якшаться с ней, Мэнни. Она уничтожит тебя, как уничтожила меня. Обещай никогда не якшаться с ней и ее семьей.

– Прости, папа, – покачал головой Манфред. – Я уже связан с ней через ее сына… – Он помешкал, прежде чем произнести следующие слова: – Через моего брата, сводного брата, Шасу Кортни. Похоже, папа, наша кровь и наша судьба так тесно переплетены, что нам никогда не освободиться друг от друга.

– Ах, сынок, сынок, – жалобно произнес Лотар, – будь осторожен.

Манфред протянул руку к ключу зажигания, чтобы завести мотор, но остановился, не коснувшись его.

– Скажи, папа, что ты чувствуешь сейчас к этой женщине – к моей матери?

Лотар долго молчал, прежде чем ответить.

– По-прежнему люблю и почти так же сильно ненавижу.

– Странно, что мы можем любить и ненавидеть в одно и то же время. – Манфред удивленно покачал головой. – Я ненавижу ее за то, что она с тобой сделала. Ненавижу все, что она олицетворяет, но ее кровь говорит во мне. В конце концов, если все отбросить, Сантэн Кортни моя мать, а Шаса Кортни – брат. Любовь или ненависть – что возобладает, папа?

– Хотел бы я тебе ответить, сын, – жалобно прошептал Лотар. – Могу только повторить то, что уже сказал. Будь осторожен с ними, Мэнни. Мать и сын – опасные противники.

Маркус Арчер владел старой фермой «Ривония» почти двадцать лет. Он купил участок в пять акров до того, как этот район стал фешенебельным. Теперь к самым границам участка Маркуса примыкали дорожки и лужайки йоханнесбургского «Кантри-клаба», самого дорогого частного клуба Витватерсранда. Совет директоров «Кантри-клаба» предлагал сто тысяч фунтов, в пятнадцать раз больше первоначальной стоимости участка, но Маркус упрямо отказывался его продавать.

На всех остальных участках бывшей фермы «Ривония» обосновались процветающие владельцы: предприниматели, брокеры, успешные врачи. Они выстроили большие претенциозные дома, по большей части в модном стиле «ранчо» или с розовыми глиняными крышами мексиканских гасиенд или средиземноморских вилл; главное здание на таких участках окружали загоны и конюшни, теннисные корты, плавательные бассейны и широкие лужайки, где трава, побитая морозами высокого вельда, стала бурой, как свернувшиеся табачные листья.