– Статья?

– Срок?

– Конец срока?

Как будто не ясно, что срок кончится тогда, когда выпустят. Скит назвал конец срока, определенного ему приговором.

– Масть? – потребовали от него.

– Работяга.

– Значит, мужик, – констатировали надсмотрщики, словно в этом можно было сомневаться.

– Пошли.

Его провели к трем баракам для транзитных зеков. Когда они приблизились к ним, услышали адский грохот, словно все три барака изнутри разбивали в сопровождении диких воплей множества зверских голосов. Создавалось ощущение, что из бараков стараются вырваться полчища чертей. Надзиратели остановились.

– Подождите здесь, схожу посмотрю, – сказал один. Он скоро вернулся и сообщил, что лучше вернуться в изолятор.

– Там воры бушуют.

Означало это, что воры выбивали двери чем попало – парашами, скамьями, вдохновляя себя призывами из цитатника блатного фольклора, внося в него свежие и как можно более трудноподражаемые элементы красноречия.

Скита вернули обратно в изолятор дожидаться, когда воры перестанут бушевать. И что это они? Что их взволновало? Хотя… они могли разбушеваться и от скуки. Скит от скуки (не разбушеваться ли и ему?) опять начал ловить мух, но в соседнюю камеру привели какого-то фрукта, который тоже скандалил будь здоров как! Он орал проклятья в адрес КПСС, мусоров, что они унижают его человеческое достоинство, лишая свободы слова, обещал объявить смертельную голодовку, вытащил зубами из нар гвоздь и, пользуясь каблуком ботинка, прибил к ним свою мошонку. Надзиратели, рыдая от жалости, вытащили гвоздь и освободили мешочек, но смертельную голодовку фрукт грозился держать аж семь дней.

Скоро за Скитом опять пришли и снова повели к транзитным баракам. На этот раз в них царила относительная тишина: кроме обычного нормального мата ничего не было слышно. Скита принял дежуривший в транзитке надзиратель, отомкнул одну из камер, куда Скит и водворился.

Когда за ним захлопнулась дверь, он нашел себя в большом помещении с длинным столом посередине. С двух сторон расположились, как везде в бараках, массивные двухъярусные нары от двери до окон. А на них…

4

Сперва его оглушил запах. Скит стоял как столб и вдыхал, впитывал кисло-сладостную «мирру» через нос, рот, и спустя несколько минут им овладели астральные видения. Он узрел толпу примерно из сорока необыкновенных существ: какая-то неземная корова мычала и ржала одновременно, выкручивая в то же время копытце хрюкающему кабану рачьими клешнями; за столом хохотало стадо обезьян-макак; один орангутанг, свесив лапы, дико рыча, прыгал на столе – подпрыгивали алюминиевые кружки; на полу валялись, кувыркались хохочущие, визжащие, плачущие и верещащие, как свиньи, существа – они что-то жрали и курили… Дым, дым и вонь. Всё это нечто уставясь на вошедшего Скита, показывало на него своими конечностями и дико вопило. Перед глазами Скита весь этот ад смешался, в ушах возник прерывистый режущий звон. Опомнившись, он сообразил: наверное, сошел с ума. Но пришла ясность: все тут во власти кайфа, имя которому – анаша. Она и превращает людей в белых лебедей, австралийских страусов, вызывает безумную радость или невыносимую тоску, создает мучительные страдания, жалость и сочувствие и безучастие ко всему в мире; одним словом – это Дурь.

Но хотя и Дурь, к утру жертвы ее, если говорить изысканно, очухались. И можно сказать наверняка – пожрать в этой камере ни у кого ничего не было (аппетит от Дури возникает такой, что человек пожирает все, что доступно).

Очухалось население камеры своевременно: начали вызывать на этап. Канцелярские специалисты управления, руководствуясь сведениями в личных делах, определили каждому его конечную точку прибытия и, будьте любезны, собраться с вещами! Вместе с десятью субъектами отправился в путь и Скиталец.

Через калитку в одном заборе, в другом, в третьем, через калитку в проволочном заграждении, затем всех три раза пересчитали, далее самоохранники пропустили всех вперед и сопроводили на станцию узкоколейной железной дороги, где стояла «кукушка» с двумя вагонами, один из них – вагонзак, как принято его величать изысканно.

Вагонзак внутри разделен решетками-перегородками на три равных отделения. Прибывших закрыли в отделении справа от двери, решетчатую дверь замкнули. Пассажиры расположились на деревянных скамьях, некоторые под музыку собственной композиции начали бацать от избытка энергии. Нар в этих вагончиках нет – не «Столыпин» – да и путь предстоит недолгий: несколько часов. В отделении посередине – два конвойных с автоматами.

Скиталец догадался, что его попутчики – суки. Достаточно было прислушаться к разговорам, чтобы понять, кто есть кто. Сам он вроде не вызвал интереса к своей особе, что мужик – сукам стало ясно по его поведению: он не интересовался, в чью камеру угодил, а это только мужику безразлично. К тому же у него на лбу написано: «пахать». А воры и суки ни за что не войдут в камеру или зону, не выяснив сначала, какая в них масть: кому охота попасть впросак! Всякая масть обитает только своею средою. Скитальцу симпатичнее воры, но об этом теперь лучше помалкивать.

Небольшой состав не спешил отправляться. Суки бацали – пыль столбом, некоторые перебирали клички известных сук, которых предполагали встретить там, куда к вечеру попадут; они знали – куда. Скит не знал. Конвой перекидывался в картишки. Раздавались голоса рядом с вагоном, дверь вагонзака растянули, – привели еще одну группу пассажиров. Этих затолкали за решетку слева. Воцарилась настороженная тишина: кого привели? Сквозь решетки справа и слева люди старались рассмотреть друг друга. К конвойным присоединились еще двое, и составчик тронулся.

– Там кто? – крикнули суки тем, за решеткой напротив, – что-то не разобрать рожи через эти «тюлевые гардины».

– Ваших харь – тоже! – ответили сукам. – Куда вас везут? Воры есть?

– Ого-го! – Теперь сукам все понятно: «Воры есть?»… Воров им, гадам, захотелось?! Впрочем, только воры и способны были везде запросто орать о себе. Представители других мастей о своей «партийности» предпочитали громко не распространяться. Сукам смешно до колик: этим воры нужны!..

– А вы что же, воры? – проорала какая-то сука, и сострила: – Из воров в мире только вы и остались, понял! – Суки хохочут. – Остальных мы везде уже согнули в букву «Г»… и они теперь все бляди!

Тут уже и ворам ясно, какой контингент с ними едет. Конвойные располагаются поудобнее, как и полагается в театре: начинается спектакль, уж они-то знают.

– А-а! Педики! Вас в бабскую зону везут?.. – Воры кричат издевательски.

То были первые пробные аккорды, первые акты симфонии изящной словесности, в блатной интерпретации это называется: воры лаются. Термин «вор» в данном случае обобщающий, на самом деле можно сказать – «блатные».

Необычной, даже неуместной показалась вдруг наступившая в вагоне минутная тишина; как вдох, концентрация вдохновения. И вот последовал мощный аккорд – экспрессия, но еще не фортиссимо.

– Козлы! – примитивно.

– Пидарасты! – какая неграмотность!

– Чтоб тебе сосать всю жизнь шоколадную конфету…

– А тебе, сука, лизать сливочное мороженое с миндалем…

С обеих концов вагона последовали общие призывы идти туда-то, сделать то-то, почти как в центральных газетах в предпраздничные дни, типа: «Да здравствует…» или «Слава…» и другие.

– Чтоб вам вечно сбитые сливки сосать – желают одни, но без добавления: чтоб завтра больше, чем сегодня.

– А вас чтобы красной икрой рвало! – не остаются в долгу другие.

Лай блатных затянулся, потерял свежесть, стал однообразен, и конвойные начали позевывать. Нельзя разве как-то оживить представление?

– Эй! Ублюдки! Отбросы! Паскуды! – как все же специфичен их словарный запас и беден! – Кончайте свою блевотину, твари ползучие! Молчать всем! – Конвой знает, сей речитатив только возбуждает блатных, будит в них новый всплеск эмоций, и не ошибается. Но теперь орут все – и суки, и воры, и конвойные.