— Б-беспременно.

С облегчением Фандорин направился к выходу, лавируя между актерами и гостями, большинство которых держало в руках чай или коньячные рюмки.

Двери сами распахнулись навстречу Эрасту Петровичу. Он едва успел подхватить Элизу, буквально ударившуюся об него всем телом. На ее лице застыла маска ужаса, из-за расширенных зрачков глаза казались черными.

— А-а-а… — простонала она, кажется, не узнавая Фандорина. — А-а-а-а…

— В чем дело? Что случилось?

По коридору бежал Шустров, утирая платком лоб.

— Что вы с ней сделали, черт бы вас побрал?! — крикнул ему Эраст Петрович.

— Там… — Предприниматель, всегда такой спокойный, указывал куда-то дрожащим пальцем. — …Там, в уборной… Элиза взяла ключ со щита, открыла дверь… А там… Нужно вызвать полицию! Телефон… Где телефон?

Мертвец лежал в уборной, прямо под дверью, в позе зародыша — скрюченный, прижавший руки к животу. Стараясь не наступить в огромную лужу крови, Фандорин осторожно взял из разжатых пальцев складной нож с очень острым, слегка изогнутым лезвием.

— Рассекуха, — сказал за спиной Маса.

— Без тебя вижу. Отодвинься, никого не подпускай. Здесь много с-следов, — не оборачиваясь, сухо велел Эраст Петрович.

В комнате повсюду были пятна крови, кровавые отпечатки рук покрывали изнутри дверь, на полу виднелись красные следы остроносых подошв. Именно такие были на кавалерийских сапогах покойника.

— Пустите меня! — послышался сердитый голос Штерна. — Это мой театр! Я должен знать, что тут произошло!

— Входить не с-советую. Полиции это не понравится.

Ной Ноевич заглянул в уборную, побледнел и перестал настаивать, чтобы его пустили.

— Бедный мальчик. Его зарезали?

— Пока не знаю. Полагаю, корнет умер от потери крови. Широкая резаная рана живота не вызвала мгновенной смерти. Он метался по комнате, хватался за дверную ручку, потом силы его оставили.

— Но… почему он не выбрался в коридор?

Фандорин не ответил. Он вспомнил, как по дороге на банкет проходил здесь и удивился, что дверь заперта на ключ. Оказывается, Лимбах лежал всего в одном шаге, к тому времени, очевидно, уже мертвый или потерявший сознание.

— Море крови, — обернувшись, сообщил остальным Штерн. — Гусара зарезали или же он сам зарезался. В любом случае, завтра мы снова будем во всех газетах. Репортеры вмиг разнюхают, что юноша был поклонником Элизы. Кстати, что она?

— С ней Симочка, Зоя Дурова и Простаков, — ответила Василиса Прокофьевна. — Бедняжка в полуобморочном состоянии. Представляю себе, каково это — открыть дверь в собственную уборную и увидеть такое… Не знаю, как она это переживет.

Сказано это было с особым значением, которое Фандорин отлично понял.

— По крайней мере теперь ясно, почему корнет не бесновался на премьере, — хладнокровно заметил Разумовский. — Интересно, как он вообще сюда попал? И когда?

Ступив на носок между брызг крови, Фандорин потянул за уголок картонку, что высовывалась из кармана парадного красного доломана. Это был пропуск на артистический этаж, без которого в день премьеры постороннего сюда не пустили бы.

— Судя по тому, что никто из актеров Лимбаха не видел, он попал в к-коридор уже после начала спектакля. Господин Штерн, кто выдает подобные пропуска?

Ной Ноевич взял картонку, пожал плечами.

— Любой из актеров. Иногда я или Жорж. Обычно гости пользуются пропуском во время антракта или после спектакля. Однако мы играли без перерыва, а сразу после спектакля все отправились в буфет. Сюда никто не заходил.

— Борьно, — сказал Маса.

— Ты о чем?

— Когда зивот попорам — борьно. Он не самурай, он кричар. Гуромко.

— Конечно, кричал. Но в зале играла музыка, а здесь не было ни души. Никто не услышал.

— Смотрите, господин. — Палец Масы показал на дверь.

Среди подсыхающих потеков крови виднелись две грубо намалеванные буквы: «Ли», причем вторая была смазана, словно пишущего оставили силы.

— Ну вот что. — Эраст Петрович перешел на японский. — Не спускай глаз со всех, кто тут есть. Больше мне от тебя ничего не нужно. Я займусь этим делом сам, а поможет мне Субботин. Все равно без полиции не обойтись.

— Что вы говорите? — нахмурился Ной Ноевич. — И почему вы не дали Жоржу вызвать полицию?

— Я как раз и сказал Масе, что теперь пора. Сначала нужно было убедиться, что никто не войдет в уборную и не испортит следов. С вашего позволения, протелефонирую я. У меня есть в сыскной полиции знакомый, очень хороший специалист. Господа, прошу всех вернуться в б-буфетную! А вы, господин Штерн, поставьте у двери двух капельдинеров.

— Нет никаких сомнений, это самоубийство.

Следователь московской сыскной полиции Сергей Никифорович Субботин по всегдашней привычке вдавил в переносицу дужку очков и, будто извиняясь, улыбнулся.

— На сей раз, Эраст Петрович, ваше предположение не подтвердилось.

Фандорин не поверил своим ушам.

— Вы шутите? Человек сам распорол себе живот, а потом, опять-таки сам, запер дверь снаружи и повесил ключ на щит?

Субботин похихикал, отдавая должное шутке. Промокнул платком редкие белесые волосы — время шло к рассвету, позади осталось несколько часов напряженной работы.

— А вот я, Эраст Петрович, согласно вашей науке, по пунктам пройдусь. Вы сообщили мне, что корнет Лимбах не имел оснований для самоубийства, ибо одержал любовную победу. По вашим сведениям, его одарила своей э-э-э благосклонностью знаменитая артистка госпожа Альтаирская, так?

— Так, — ледяным тоном подтвердил Фандорин. — Корнету не с чего было н-накладывать на себя руки, к тому же столь жестоким образом.

— Изволите ошибаться, — еще виноватей молвил Сергей Никифорович, конфузясь, что вынужден поправлять бывшего наставника. Когда-то давно, тому двадцать лет, молоденьким полицейским чиновником он начинал службу под шефством статского советника Фандорина. — Пока вы сопровождали тело в прозекторскую, чтобы установить точное время смерти, я тут провел кое-какие изыскания. Артистка с гусаром в интимной связи не состояли. Слухи не имеют под собой основания. Вы знаете мою дотошность, я это установил точно.

У Эраста Петровича дрогнул голос.

— Не с-состояли?

— Никак нет. Более того, я поговорил по телефону с приятелем Лимбаха по эскадрону, и свидетель утверждает, что корнет в последнее время ходил сам не свой от любовных терзаний, неоднократно восклицал, что убьет себя. Это, как вы говорите, раз.

— А что будет «два»?

Субботин достал блокнот.

— Свидетели Простаков и Девяткин показали, что в ночь, когда Лимбах проник в номер госпожи Альтаирской, они слышали из-за двери, как он грозился на японский манер распороть себе брюхо, ежели она его отвергнет. Вот вам два. — Он перелистнул страничку. — Лимбах каким-то пока не установленным образом раздобыл пропуск и пробрался в уборную дамы своего сердца. Предполагаю, он хотел наказать мучительницу, когда она с триумфом, вся в цветах, вернется после спектакля. Уже не надеясь добиться взаимности, Лимбах возжелал умертвить себя ужасным японским образом. Как самурай, делающий ради гейши харакири.

— Харакири.

— А я как сказал? Он разрезает себя ножом, терпит страшные муки, истекает кровью, хочет написать на двери ее имя — «Лиза», но силы оставляют его.

Увлекшись, следователь стал показывать, как всё это было: вот корнет держится за живот, корчится, макает палец в рану, начинает писать на двери и падает. Ну, падать Сергей Никифорович, правда, не стал — пол в уборной только что вымыли, он еще не высох.

— Кстати, недописанное имя — это три. — Субботин показал на дверь, которую, по его указанию, оставили нетронутой. — Что сказал вам эксперт? Когда наступила смерть?

— Примерно в п-половине одиннадцатого, плюс минус четверть часа. То есть во время третьего акта. Агония длилась пять, максимум десять минут.