- Как вы это выдерживаете? – спросил он.
Губы Туэйта раздвинулись, показав зубы.
- Я борюсь с этим, - ответил он коротко, возвращаясь к работе. На кровати, где он сидел были рассыпаны обоймы со стальными патронами. Он поочерёдно обрабатывал их маленьким напильником, аккуратно делая глубокий крестообразный надрез на мягком наконечнике каждой пули. Поблизости прислонилась к шкафу крупнокалиберная винтовка. Другие вещи говорили сами за себя – ботинки, фляжки, рюкзаки, прочная одежда, необходимая человеку в мато.
- Вы ищете её.
Глаза Туэйта лихорадочно блестели.
- Да. Думаете, я сумасшедший?
Далтон подтянул к себе расшатанный стул и сел, широко расставив ноги.
- Я не знаю, - сказал он медленно. – Очень похоже, что это существо последнего межледникового периода. Ледник мог уничтожить этот вид.
- Ледник никогда не доходил до экваториальных лесов, - Туэйт улыбнулся неприятной улыбкой. – И индейцы, и старые поселенцы в этих местах рассказывают истории – про нечто, что испускает зов в мато, что может парализовать человека страхом. Они зовут её куррупира. Я думаю, эти истории стоят в одном ряду с множеством других, из разных стран и времён – про сирен, например, или Лорелею. Это всё древние легенды. Но, возможно, здесь, в пойме Амазонки, в лесах, которые никогда не вырубали, в болотах, которые никогда не осушали, куррупира всё ещё существует, всё ещё живёт. Я надеюсь на это!
- Почему?
- Я хочу встретиться с ней. Хочу показать ей, что люди могут уничтожить её со всей её нечестивой мощью.
Туэйт с яростью налёг на напильник, и яркие свинцовые опилки заблестели на полу рядом с его ногами.
Далтон смотрел на него понимающим взглядом. Он слышал лягушачий хор, то усиливающийся, то опадающий за окном, это душераздирающее напоминание о воплощённом богохульстве, и понимал, что спорить бесполезно.
- Вспомните, я тоже слышал её, - сказал Далтон. – И я чувствовал то же самое. Этот голос, или какая-то комбинация частот или обертонов в нём, резонируют с сущностью зла – фундаментального жизнеотрицающего самуразрушительного зла в человеке – если даже короткое прослушивание этой безмозглой твари, этой насмешки природы, попирает всё человеческое, что человек должен…
Далтон остановился, взяв себя в руки.
- Но, полагаю, оскорбление было смыто, человечество одержало победу над чудовищем давным-давно. Что, если они полностью вымерли? Этой записи пятьдесят тысяч лет.
- Что вы сделали с записью? – Туэйт кольнул его взглядом.
- Я стёр их – голос и относящиеся к нему изображения с плёнки до того, как вернул её в Музей.
Туэйт глубоко вздохнул.
- Хорошо. Я проклинал себя за то, что не сделал этого до своего отъезда.
Заговорил лингвист:
- Я думаю, здесь кроется ответ на мой вопрос. Происхождение речи лежит в воле к власти, в стремлении господствовать над другими людьми, используя их слабости и пороки. Первые люди не просто предполагали, что подобная сила существует, они это знали – тварь научила их, и они пытались подражать ей – пророки и тираны, на протяжении целых эпох, голосами, тамтамами, и рогами, и трубами. Почему так трудно жить с памятью об этом голосе? Не потому ли, что мы знаем – то, к чему он взывает – часть человеческой природы?
Туэйт не ответил. Он положил тяжёлую винтовку к себе на колени и методично проверял работу хорошо смазанного затвора.
Далтон устало поднялся и взял свой чемодан.
- Пойду возьму номер. Полагаю, мы продолжим разговор утром. Может быть при дневном свете всё покажется иным.
Но утром Туэйт ушёл, по словам аборигенов – вверх по реке с наёмным лодочником. Оставленная им записка гласила лишь «Простите. Но нет толка говорить о человечестве – это личное».
Далтон гневно скомкал записку, бормоча себе под нос: «Дурак! Разве он не понял, что я пошёл бы с ним?» Он отшвырнул в сторону смятую бумажку и вышел искать проводника.
Они медленно тащились на запад вверх по огороженной зелёными стенами реке, темноводном притоке, впадавшем где-то в Шингу. Через четыре дня у них возникла надежда нагнать Туэйта. Его смуглолицый проводник, Жоао, ныне занимавшийся земледелием, оказался настоящим волшебником. Он сумел заклясть древний навесной мотор на лодке типа шаланды, которую Далтон купил у местного рыбака.
Солнце садилось в сумрак и вода, медленно колыхавшаяся впереди, была цвета ведьминой крови. Под её непроницаемым покровом mae dágua, Мать Вод, властвовала над скользкими тварями с острыми зубами. В черноте под сенью больших деревьев, где темно даже в полдень, было царство других существ.
Из лесу доносились плачущие, хрюкающие, ухающие голоса жизни, пробудившейся с приходом ночи, более свирепой и беспокойной, чем жизнь дневная. Человеку с севера чудится что-то непристойное в бурном лихорадочном бурлении здешней жизни. По сравнению с лесами умеренного пояса, мато было как мегаполис по сравнению с сонной деревней.
- Что это? – резко спросил Далтон, когда мерзкий одинокий вскрик пронёсся над водой.
- Nao é nada. A bicharia agitase, - Жоао пожал плечами. – Зверинец зазывает публику.
Его тон говорил, что bichinho, произведшие шум, не заслуживают внимания.
Но мгновение спустя маленький смуглый человек застыл. Он привстал на корме лодки, затем наклонился и выключил мотор. В относительной тишине его спутник услышал это – далёкий и неясный, из глубин чёрного мато, голос, чьё полное ненасытного голода знакомое кваканье заставило похолодеть его внутренности.
- Currupira, - сказал Жоао напряжённо. - Currupira sai á caçada da noite.
Он посмотрел на иностранца глазами, которые мерцали в гаснущем свете как отшлифованный оникс.
- Avante! – рявкнул Далтон. – Может, она ползёт к реке прямо сейчас.
Не первый раз они слышали этот зовущий голос, с тех пор как забрались глубоко в безлюдную страну болот, о которой в поселениях ниже по реке шёпотом рассказывали страшные истории.
Проводник молча завёл двигатель. Вода за кормой забурлила. Далтон напряг глаза, вглядываясь в темнеющий берег, за которым он бесплодно наблюдал на протяжении столь многих миль.
Но теперь, пока они скользили вдоль плавной излучины реки, он заметил маленькую красноватую искру вблизи берега. Затем, в последнем проблеске медленно гаснущих сумерек, он различил лодку, стоящую под изогнутыми древесными корнями. Это всё, что он разглядел, но движение красной искры рассказало ему, что человек, сидящий в лодке, курит сигарету.
- Туда, - приказал он тихо, но Жоао уже и сам увидел и направил руль к берегу.
Сигарета полетела в воду и зашипев погасла. Они услышали шуршание и плеск воды о борта, которые означали, что мужчина в лодке поднялся.
Они увидели его, когда Далтон включил фонарь. Приземистый смуглый мужчина с резкими чертами лица – caboclo, то есть человек со смешанной белой и индейской кровью. Он невозмутимо сощурил глаза от света.
- Где американский учёный? – спросил Далтон по-португальски.
- Quem sabe? Foi-se.
- Куда он пошёл?
- Nao importa. O doutor é doido; nao ha-de-voltar, - быстро ответил мужчина. – Не важно. Доктор сумасшедший – он не вернётся.
- Отвечай, чёрт побери! Куда?
Caboclo нервно дёрнул плечами и показал.
- Идём! – сказал Далтон и вскарабкался на берег, пока Жоао выключал мотор и спешно устанавливал лодку рядом с другой. – Он ушёл только что!
Лес был чёрным лабиринтом. Темнота его спутанных ветвей, казалось, выпивала луч мощного фонаря Далтона. Он боялся звать Туэйта и напрягал слух, но тревожные лесные шорохи и вскрики окружали его, поглощая звук человеческого движения. Он безрассудно ломился вперёд, несомый некоей инерцией предопределённости; за ним следовал Жоао, на деревянных ногах, бормоча под нос молитвы.
Потом, где-то очень близко громкий голос квакнул коротко и замолчал – так близко, что слушателя захлестнула волна слабости, будто парализующий электрический импульс прошёл по двигательным нервам.
