— Вы хоть умеете говорить о рае!

_ — Лучше быть в раю, чем говорить о нем. Вы, мадам, находитесь еще по ту сторону изгороди, вернее, вы — в ложном раю, но это лучше, чем лес. Идите к своему мужу, он ничем не хуже остальных. То, чего вы не найдете в нем, вы вряд ли найдете в других, потому что вас окружает ярмарка, на которой плохой товар продается за высокую цену. Тот, кто хочет совершить сделку, должен уметь над всем смеяться, для этого у вас вряд ли достаточно холодное сердце.

— Неужели вы не можете сказать мне на прощанье хоть несколько утешительных слов? — спросила женщина, совершенно измученная этим разговором.

— Нет… а впрочем… да, конечно! У вас есть дети, которых, как вам кажется, вы не любите, но они любят вас и ждут, когда мама вернется к ним. В них течет ваша кровь, и, будь они даже совсем чужими, они все-таки дети. Растите из них новое поколение — старое годится только на свалку. Воспитайте в них смелость брать то, что они любят, и умение удержать его, даже если весь свет перевернется вверх дном. Вот вам и идеал любви… Слышите? Гудок!

Он встал, схватил со скамьи сумку и бросил ее через плечо.

— А теперь, сударыня, наши пути расходятся. Прощайте и простите меня, вы вряд ли понимаете, насколько я растерзан. Если вспомните меня когда-нибудь, не поминайте лихом.

Он пожал холодную руку женщины. Ее губы дрогнули, но она не могла вымолвить ни слова. Олави быстро вышел из вагона.

В вечерних сумерках женщина мельком увидела его на платформе. Потом она залилась слезами.

«Кто он такой? — думала она, устало опускаясь на скамью. — Все-таки он — римлянин! — решила она немного погодя. — Во всяком случае в большей мере, чем кто бы то ни был из известных мне людей…»

Кубок до дна

«Я хочу поднять пенящийся кубок жизни к губам и залпом осушить его до дна! — говорил Олави про себя. — Я пил весенний напиток из отливающих серебром бокалов, пил пенящуюся влагу из багряных сосудов, почему бы мне не испить и терпкого осадка ИЗ темных кубков, как делают многие другие? Того, кто познал вкус жизни, снова и снова мучит жажда; кто хочет познать жизнь до самых ее глубин — должен заглянуть в бездну. Кубок до дна — и смейся над жизнью, потому что и она не станет тебя оплакивать!»

Обуреваемый такими мыслями, Олави решительно направился к окраинным улицам города. Он быстро достиг одной из тех улиц, где в тесных номерах пенятся бокалы, девицы сидят на коленях у своих гостей и люди служат службу самому ненасытному из богов.

Летний вечер был светлым и тихим. Дневные шумы умолкли, улицы были пустынны. Казалось, для всех наступило уже воскресенье и только он, не покончивший с будничными делами, идет на работу.

Не останавливаясь, будто ему нужен был другой адрес, Олави прошел мимо высокой узкой двери с окошечком посредине. Но что-то затеснило, застучало у него в груди и заставило вернуться. Раздосадованный, он почти бегом устремился к двери и отчаянно постучал.

Никакого ответа. Олави казалось, что тысяча глаз смотрит ему в спину. Ему захотелось убежать от этих насмешливых глаз, но вместо этого он постучал снова — громко и истерично.

Прошла мучительная минута, прежде чем за дверью послышались быстрые шаги и распахнулось окошко.

— Hva’ ä’ de’ för en drummel[6] — крикнул резкий женский голос. — Bråskar de’? Packadej i väg, din slyngel, och de’ på eviga minuten![7] — И окошко с треском захлопнулось.

Кровь бросилась в лицо Олави. Ему захотелось уцепиться за дверь, сорвать ее с петель, разнести все эти строения и сравнять их с землей.

В окнах появились удивленные лица. Он почувствовал себя преступником, затеявшим кражу со взломом средь бела дня, и бегом бросился в центр города.

Там его снова охватило раздражение.

— Что я, мальчишка, что ли? — возмущалась его оскорбленная гордость.

Вдруг он увидел извозчиков, выстроившихся в длинный ряд.

— Не желаете ли? — оборачивался к нему то один, то другой.

— Нет! — Их лица казались ему слишком добродетельными.

В самом конце ряда он увидел такого, какого искал: толстая красная физиономия, наглые бегающие глазки.

— Знаю, знаю! — фамильярно подмигнул тот. — Нужны красотки. За деньгами не постоите, верно?

— Да!

— Сделайте одолжение, садитесь!

Улица грохотала. Казалось, она воздавала ему по заслугам.

Извозчик свернул к воротам, въехал во двор, соскочил с козел и постучал в окошечко рукояткой кнута.

— Flickorna ä’ int’ hemma nu![8] — послышалось в ответ, и окошечко захлопнулось.

— Везите меня хоть к черту в пекло, только вон отсюда! — закричал Олави.

— Зачем же так уходить, коли уж приехали, — решил извозчик, выехал на улицу и галопом помчался в другой двор.

Олави остался возле коляски. Он снова услышал стук… потом звучный голос, доверительное перешептывание этого голоса с извозчичьим басом.

— Ясно… молодой… за деньгами не постоит, — заверял бас.

Олави вспыхнул. Что он — бык на ярмарке, которого продает краснорожий извозчик? Он хотел уже крикнуть извозчику, чтобы тот вернулся, но дверь приоткрылась.

— Все в порядке! — сказал извозчик, блестя глазами.

— Добрый вечер, stig in, var så go’![9] — лукаво улыбнулась молодая, довольно изящно одетая девица, выходя навстречу Олави.

Он вошел в переднюю, из нее — в небольшой зал. Резкий запах духов подействовал на него почему-то успокоительно.

— Садитесь! Что это вы такой серьезный? Милашка бросила… изменила, может?

— Да, как это вы угадали? — с облегчением воскликнул Олави. Какое счастье, что девица такая веселая и болтливая! И он сам почувствовал непреодолимое желание болтать, болтать и лгать — иначе он не сможет усидеть здесь ни минуты.

— А чего тут угадывать? Вы всегда являетесь к нам, когда ваши милые вам наскучат… а с ними вам почти всегда скучно… Она была красивая? — спросила она, подмигивая.

— Конечно, красивая, — почти такая же, как вы!

— Ха-ха-ха, — расхохоталась девица. — А она вас… целовала?

— Нет, нет, как можно!

— А вы ущипнули за щеку какую-нибудь другую девушку и получили отставку?

— Удивительно, какая вы догадливая! Я именно ущипнул. Ущипнул и, кажется, еще шлепнул. И этого было достаточно.

— Вот они — эти ваши девушки из порядочных семей! Уж до чего они носятся со своей любовью! А ее — этой любви — хоть пруд пруди, до самой смерти хватит.

Они оба рассмеялись.

— Что вы предпочитаете? Шерри? Мадеру? Портер? Я предпочитаю шерри.

— Все! — воскликнул Олави.

— За все — двадцать! — засмеялась девица, взяла деньги и исчезла.

«Чем это кончится?» — думал Олави, довольный тем, что комнатка чистая, обставленная почти со вкусом, а девица — разговорчивая.

Появились бутылки и стаканы.

— Scool![10] — подняла свой стакан девица, кокетливо и призывно глядя на Олави.

Они выпили — Олави впервые в жизни. Казалось, вся горечь и беспокойство, томившие его, угасли и утихли под воздействием шерри.

— Вы первый раз в нашем монастыре? — засмеялась девушка, подмигнув.

— Первый. — У Олави точно кусок в горле застрял. — Вам налить? — спросил он поспешно.

— Mjuka tjänere![11] — Стаканы звякнули.

— У вас есть папиросы?

Оба закурили. Девушка развязно откинулась, положила ногу на ногу и стала пускать дым кольцами.

— Разве это не чудное заведение? — смеясь говорила она. — Всеобщий госпиталь — только глупое государство не может догадаться дать нам бесплатное помещение. Вы приходите сюда больные, озабоченные, издерганные, а уходите здоровые и довольные. Не так ли?

— Пожалуй…

— Так и есть, черт подери! Как бы вы без нас обходились? Подохли бы, как ерши на суше. А всё мы — хуже других. Ох уж эти женщины из хороших семей! Тут вот каждый день ходит мимо нас асессорша — важная, гордая, точно флюгер, а старик ее…

— Поговорите о чем-нибудь более веселом! — попросил Олави и вынужден был снова залить стаканом шерри поднимающееся в нем беспокойство.