Эндри усмехнулась:

– Будет ли? – прошептала она.

Затем сказала громче:

– Это все кажется совершенно разумным и очень простым. Наши мыльные пузыри лопнули. Гвинни откажется, немного поплакав, а мой кузен – посмеявшись. Дорога открыта для Паркера Брискоу.

Он быстро схватил её руку.

– Тогда – тогда могу я надеяться…

– Надеяться? – произнесла она медленно. – Разве вы хоть на одну минуту отказывались от надежды?

Она почувствовала, как задрожала его рука. Поняла, что этот большой, сильный мужчина полон серьёзным и горячим желанием обладать ею. Она высвободила свою руку и встала.

– Вы провели это, как ваше лучшее дело, – продолжала она. – Начертали себе план и пошли своей дорогой. Теперь вы вон как далеко… Вы загнали меня в угол, и у меня нет выхода. Вы действовали мудро и отчётливо видели свои преимущества.

– Не должен ли я?.. – шептал он.

– Да! да! – воскликнула она. – Только…

– Только… что? – спросил он.

Она посмотрела на блестящие капли пота на его лбу, вынула свой платок, отёрла его лоб и легонько провела рукой по его волосам.

– О, ничего… – сказала она тихо. – Теперь, идите, Паркер Брискоу, я должна немного придти в себя…

Эндри стояла неподвижно посреди комнаты, пристально глядя на дверь. Потом вышла на балкон и смотрела на площадь и на деревья, залитые светом луны в летнюю ночь. Она ничего не видела, ничего не слышала, пыталась думать. Там внизу был свет. Да, фонарь. Какой-то мужчина стоял внизу, ждал. Как долго он собирается ждать? И чего он ждёт? Сядет ли он в омнибус или в трамвай?

Она пошла обратно в комнату, села, снова встала, стала ходить взад и вперёд. В её душе пылало ожидание. Напряжение, накопившееся за многие месяцы, дошло до предела в это тихое, одинокое время, когда она вернулась в Европу.

Ничего! Никакого выбора и никакого окончательного решения…

Действительно ли она загнана в угол? На самом ли деле ничего больше не остаётся, кроме как принять руку нью-йоркца?

Конечно, она может ему отказать. У неё теперь достаточно денег для спокойной одинокой жизни. Путешествовать – одной и одинокой. Тосковать и надеяться – о чем? на что? В лучшем случае на то, что предлагается ей: на мужа вроде Брискоу.

А если она согласится?.. Будет жить в Нью-Йорке, проводя ежегодно три-четыре месяца в Европе. Брискоу будет её баловать, исполнять её малейшее желание. Трудности – маленькие и большие – с Гвинни. Время от времени будет всплывать Ян. Внезапно явится, поздоровается и снова исчезнет…

Она чувствовала: это и будут светлые дни, которых она страстно желала. Придут и пройдут и оставят её столь же одинокой, как до того.

Одно знала она теперь твёрдо: в Яне была её жизнь, и ни в ком ином. Детство – сумеречное прозябание в лесу и в поле, в доме, во дворе и в конюшне. Когда наступали каникулы и старый Юпп привозил кузена в Войланд – тогда только и начиналась жизнь. Только из-за Яна она искупала целый год вину в монастырской школе. К нему ездила на Капри. Скиталась по свету с кавалером в тихой надежде повстречаться с Яном. Стала шпионкой только потому, что это делал он. Переехала в Америку потому, что он был там.

Никогда она об этом не думала. Все делала совершенно бессознательно и инстинктивно. Что сказал однажды Ян? «Несчастье жизни в том, что человек понимает предисловие лишь после того как прочтёт всю книгу». Теперь она поняла предисловие. Была ли до конца прочитана книга её жизни?

Она медленно раздевалась. Если жизнь подходит к концу, к чему ещё проводить долгие годы, может быть, десятилетия, рядом с Брискоу? Не лучше ли покончить тотчас и навсегда? У неё хватит вероналу, чтобы усыпить троих на очень долгий срок…

Она почувствовала жгучую жажду. Налила стакан воды, стала пить. Выплюнула – вода была тепловатая, безвкусная! Позвонила и через дверь приказала лакею принести питья. Он предложил чай, кофе, минеральную воду, вино. Нет, нет – этого она не хочет. Надо чего-нибудь возбуждающего, все равно чего! Только холодного, как лёд! И побольше, побольше – её сильно мучит жажда!

Лакей ушёл. Она слышала его приглушённые шаги по коридорному ковру. Рванула дверь, позвала его обратно. Написала на конверте фамилию Яна. Взяла листок бумаги и нацарапала: «Я должна немедленно говорить с тобой». Отдала письмо лакею, попросив тотчас же передать по адресу.

Теперь она снова ждала. «Как тот мужчина внизу у фонаря, – подумала она. – В омнибусе или в трамвае? Ах! Куда-нибудь довезёт!»

Нет, она ждала Яна! Чего же она хочет от него?

Стояла неподвижно, тяжело дыша в резком возбуждении. Кузен придёт, конечно, он придёт. Тогда…

Постучали. Она крикнула: «Войдите!» Вдруг она вспомнила, что на ней только рубашка. Побежала в спальню, накинула кимоно.

Вошёл лакей. Он поставил на стол большой графин, стакан и пару соломинок. Пожелал спокойной ночи и удалился.

Она уселась на диван, налила, поднесла к губам и поставила обратно. Не выпила ни капли. Ждала…

Ждала…

Снова постучали. В комнате стоял Ян.

– Прости, Приблудная Птичка, – воскликнул он, – я не мог освободиться раньше. Должен был пить виски с Брискоу – он видит небеса разверстыми.

Он взял стакан, попробовал.

– Холодная утка! Смотри-ка, ты приказала приготовить холодную утку? Это – умно. Чокнемся… За твоё…

Он остановился.

– Как, всего только один стакан? Не собиралась ли ты всю бутыль выпить одна?

Он опорожнил стакан, снова наполнил его и подал ей.

Она взяла, но едва могла держать стакан – так дрожала.

– Боже мой, что с тобой? – спросил он.

Подсел к ней, поднёс стакан к губам и заставил выпить. Она молча поблагодарила его, её грудь вздымалась, руки повисли.

– Ты больна? – прошептал он, обнял её, взял её руки, погладил по щеке.

Она не отвечала. Позволяла ласкать себя. Как это было хорошо, как хорошо!

Он говорил с ней, как с собачкой.

– Где болит? Теперь хорошо, это пройдёт! Пей, зверюшка, пей!

Две большие слезы выкатились из её глаз, за ними – ещё и ещё. Он взял её голову в обе руки и высушил поцелуями слезы со щёк. Снова и снова он подносил стакан к её рту – велел ей пить. Она смеялась сквозь слезы. Это был Ян, этот большой юноша Ян! Это был его способ обращаться с больными: целовать, ласкать, гладить – и опять новый глоток питья!..

Но она не была больна. Была только…

Она открывала, как он требовал, губы, глотала холодное вкусное шампанское… Не сказала ни одного слова. Она только думала: «Ян… Ян…»

Но даже один этот короткий слог она не решалась произнести. Чувствовала: если заговорит, все исчезнет. Он встанет, сострит, облегчённо вздохнёт, скажет, что все, слава Богу, хорошо! Она должна только спать, как следует, хорошенько выспаться. И он уйдёт, оставив её одну.

Вот чего она боялась. Теперь она жила, жила: Ян был с нею.

Она положила голову на его грудь, легко всхлипнула, быстрая судорога пробежала по её телу.

Он приподнял её, посмотрел.

– Что, что с тобой? – спросил он.

Она сквозь слезы выдержала его взгляд. Не отпускала его. Чувствовала, что в эту минуту держит его, что он – её. Он пропал и не был самим собой, когда не мог больше смеяться своим свободным, гордым, безответственным смехом.

И чувствовала также, что она красива в эту летнюю ночь, снова красива. Ещё красивее её сделали месяцы и годы мучений и горя, боль и страстная жажда его поцелуев. Она положила руки ему на плечо.

– Что такое? – бормотал он. – Что такое?

Все его превосходство и независимое высокомерие спали с его лица, как маска, как одежда с плеч. Он сидел возле неё, обнажённый и простой, как бедный маленький мальчик, ищущий свою мать…

«Ян! – думала она. – Ян!»

Он как-то смутился, гладил себя рукой по лбу и по волосам. Налил стакан до краёв и пролил. Искал слова и не находил. Он шептал:

– Эндри!

Она приподняла голову, слегка, почти незаметно…

Они встали, как во сне, и, прижавшись друг к другу, пошли в спальню.