Здесь же все это провозглашалось великой, серьёзной и единственной истиной, важнейшим в человеческой жизни.
Эндри делала, как все. Пошла на исповедь по окончании трёх дней говенья. Написав на записке «в чем я должна каяться?», она передала её барышне Марцеллине, у которой обучалась французскому языку. Та прочла и написала: «Все твои грехи – со дня прибытия к нам».
Она старательно вспоминала и рассказала обо всем, что смогла найти. Набралось очень мало. Духовник был доволен ею, спросил только, не касалась ли она себя нецеломудренно. Она не знала, что это означает, и ответила отрицательно. Тогда он быстро отпустил ей грехи. Ему и без того было много работы со всею исповедью в эти дни.
В некоторых предметах Эндри делала поразительные успехи. Выяснилось, что она обладает необычайной способностью к языкам. Зато ей почти совершенно не давалась математика. Даже простейшего подсчёта на могла она сделать без ошибки.
Её не били. Никого из девочек не били. Даже самые маленькие почти не получали шлепков. Но зато назначались другие наказания, которые Эндри казались гораздо более неприятными. Их ставили в угол в классе или во время еды, высылали из класса, заставляли вне класса стоять на коленях в течение получаса.
Через каждые три недели полагалась ванна. В маленькой комнате стояло десять ванн, каждая за перегородкой. Девочек вводили в комнату. Каждая шла за свою перегородку, раздевалась и влезала в тепловатую воду, не снимая, однако, рубашки. Прислуживающая сестра ходила взад и вперёд среди перегородок. Считалось большим грехом видеть другую нагой. Нельзя было даже смотреть на свою наготу.
Она ко всему приноравливалась, делала все, что от неё хотели. Но медленно, очень медленно росло в ней чувство, что во всем этом нет никакого искупления. Другим девочкам приходится делать буквально то же самое, что и ей, а они ничем не провинились. Это было воспитание и ничего больше. Но если даже это воспитание и служит для неё наказанием и искуплением, то разве оно должно быть вечным, на всю её жизнь?
Все девочки получили к Рождеству подарки и письма от своих родителей. Она одна не получила ничего. И сама она не должна была, как другие, писать письма. Бабушка этого не желает – так объявила ей начальница. Она должна работать и молиться. Должна показать, что чему-то научилась. После, через два, может быть, через три года…
Эндри испугалась. Так долго? Она смутно чувствовала, что так оно никогда не будет. Но лишь в среду первой неделе великого поста ей это стало вполне ясно. Она проснулась ровно в пять часов по звонку. Как всегда, одним прыжком вскочила с кровати и стала умываться. Вдруг она услыхала из-за своей перегородки испуганный крик, затем сдерживаемое, но пронзительное рыдание, точно зов о помощи. Она высунула голову за перегородку и увидела, как по коридору бежит прислуживающая сестра. Но больная сердцем сестра Вальбурга была сама так перепугана внезапным криком, что почти упала в обморок. Она ухватилась за одну из перегородок, тяжело переводя дыхание. Помещавшаяся там девочка выдвинула ей стул, на который старая сестра и упала. Со всех сторон высунулись головы, в коридор сбежались полуодетые девочки, несмотря на строжайший запрет. Иные бежали, чтобы помочь сестре, другие устремились к перегородке, из-за которой раздался крик о помощи. Они раскрыли перегородку. Там перед смятой постелью стояла воспитанница Анна. Её рубашка и постельное бельё были залиты кровью.
Ничего ужасного не произошло. Просто в эту ночь ребёнок превратился в девушку. Анна этого не поняла, подумала, что у неё припадок тяжёлой болезни. Но кричала она не поэтому и не поэтому пришла в ужас, а из страха, из боязни наказания за то, что испачкала свою кровать.
С другой стороны прибежала сестра Клотильда. Энергичными жестами и резкими словами она прогнала девочек за их перегородки. Они оделись, как обыкновенно, в полном молчании, пошли к обедне, затем к завтраку. Не было только Анны. Но незадолго до восьми часов, перед началом школьных занятий, пришёл приказ всему классу построиться попарно. Из рабочего зала все вышли в сени. К ним присоединились два других класса. Затем по лестницам спустились в спальную комнату. Там у дверей на стене висела грязная простыня, а перед нею стояла преступница Анна. Сто двадцать девочек должны были продефилировать перед нею и смотреть на её позор.
Она имела, значит, основание опасаться наказания.
Никогда в жизни Эндри не забыла этого впечатления. А тогда в монастыре она страдала. Эта сцена ей снилась по ночам. Она не могла отделаться от отвратительной картины.
С этого дня в ней родилось сопротивление, пробудилось желание уйти отсюда во что бы то ни стало. Она все ещё работала, все ещё исполняла каждую из сотни своих мелочных обязанностей, но в свободное время она обдумывала лишь эту мысль.
Вскоре её постигло тяжёлое наказание. Умножение и деление, как и раньше, были для неё непреодолимыми трудностями. Как ни старалась, она ничего не могла с ними поделать. Она стояла перед доской и должна была помножить 398 на 62, а произведение разделить на 47. Как гримасничающие дураки, смотрели на неё цифры. У неё было лишь одно желание: стереть их и, таким образом, сжить со свету. Однако она сделала все, что было в её силах. Взяла мел, считала, считала… Полчаса продержала её учительница у доски. Восемь раз Эндри переделывала задачу: постоянно получался другой результат, но все равно неверный.
В этот день ей пришлось попоститься и есть только суп. Две ученицы принесли доску с арифметическими упражнениями для Эндри в столовую и поставили её там. Она же должна была уйти из-за стола и опуститься на колени перед доской.
Все девочки смотрели на неё. Вдруг Эндри вскочила, вынула свой носовой платок и стёрла цифры с доски. Затем быстрыми шагами она вышла из столовой. Ей кричали вдогонку – она не слушала. После обеда её позвали к матери Анастасии, начальнице. Та прочла ей внушительную проповедь. В виде наказания Эндри должна была с того же дня вместо вспомогательных уроков заняться рукоделием.
У Эндри были длинные и узкие руки, но жилистые и сильные, как у бабушки. Эти руки очень ловко правили поводьями, рассекали волны, массировали и кидали в воздух соколов. Но они были непригодны для шитья и штопанья, для вышивания и вязанья. Получалась одна безнадёжная неудача, перед которой даже её арифметические выкладки казались чудом искусства. И все же она должна была по два часа ежедневно просиживать за этими работами, потеть над тайнами вышивания крестиком, обмётывания петель и вязальной иглы. Учительница рукоделия, барышня Клементина, выказала трогательное терпение. Усаживаясь возле неё, она показывала все снова: как надо держать пальцы, как вести иглу, как должен правильно сидеть напёрсток. В конце концов она сама пошла к начальнице просить, чтобы та освободила Эндри от рукоделия.
Мать Анастасия согласилась – вместо рукоделий Эндри должна была отбывать дальнейшее наказание в прачечной. Там царила сильная сестра Женевьева. Она знала лишь одно: набрасываться и подбавлять. Поэтому прачечная считалась тягчайшим наказанием: мало кто из этих недозревших, дурно питавшихся детей мог справиться с такой напряжённой работой. У Эндри же был большой запас силы. Её мускулы радовались возможности показать, на что они способны. Сестре Женевьеве такая помощница была удобна, и она обращалась с ней очень доброжелательно. И сама Эндри была тоже очень довольна. Уже в первый вечер сестра дала понять Эндри, чтобы она не слишком выказывала своё удовольствие. Она лишь до тех пор сможет пользоваться прачечным раем, покуда начальница будет думать, что это для неё – ад. Эндри приняла к сведению этот намёк. Когда какая-либо из монастырских барышень расспрашивала её, она жаловалась на тяжёлую работу в прачечной.
Было, впрочем, ещё кое-что, что тянуло Эндри в пар и сырость прачечной. Все работы в большой монастырской школе исполнялись прислуживающими сёстрами. Начальница гордилась, что даже для огородных и для столярных работ она имела в своём распоряжении сестёр из ордена. Даже жестяные работы и электрические проводки делались собственными силами. Барышня Рашильда с тремя сёстрами мастерила все так же основательно, как и лучший ремесленник. Таким образом, кроме священника, в доме не было ни одного мужчины. Из женщин, не принадлежавших монастырю, здесь работали только прачки. Кроме сестры Женевьевы, ни одна не выдерживала в прачечной. Конечно, и при стирке Эндри не должна была говорить ни о чем, не связанном с работой, но сестра Женевьева не понимала этого слишком буквально. Она сама говорила без устали и была одержима одним честолюбивым желанием – подать своё бельё наверх в ослепительно белом виде. О дисциплине и воспитании пусть заботятся другие. Поэтому Эндри завела дружбу с прачками, особенно с узкогрудой, тяжело дышащей госпожей Вермейлен, которая все время вздыхала. Муж у неё умер, после него осталось одиннадцать детей и ни копейки денег.
