Нежданную внучку Антонина Петровна сразу же забрала под свою опеку — Нина обязана была поступить в институт. Нина не возражала: так уж случилось, что она уродилась с явной ленцой, к тому же материнские чувства в ней ну никак не хотели просыпаться, а потому энтузиазму матери, с которым та взялась ухаживать за ребенком, была рада. В школе Нина перебивалась с тройки на тройку, несмотря на усилия матери, а потому в институт поступила только со второго раза, да и то на заочное отделение областного педагогического. Муж Нины — Вовка Пронин — окончил к тому времени Строгановское училище и считал себя свободным художником. Свободным до такой степени, что даже не считал долгом материально обеспечивать семью. Антонина Петровна не скрывала своего презрения к зятю-тунеядцу и его дуре-жене, они платили ей взаимностью — презирали за мещанство и жлобство, хотя и жили фактически за ее счет.
Как и следовало ожидать, молодая семья рухнула. Вовка, освободившись от семейных уз, пошел по жизни искать свое место в большом искусстве. Нина не сильно горевала по этому поводу, он оставил ей главное — друзей-приятелей в литературно-художественной тусовке Москвы. Эти удивительные люди, которых Антонина Петровна без сомнения посчитала бы тунеядцами и проходимцами, безумно нравились Нине. Богема — так они называли себя, и это просто-таки завораживало Нину. В их компании практически никто не работал постоянно и от звонка до звонка — для творческого человека это смерть. Никто особенно не обременял себя бытовыми заботами, хотя у многих были семьи и даже дети. Зато много и с большим пафосом говорили об искусстве, особенно по ночам, в мастерской очередного непризнанного гения, разложив нехитрую закуску на битые тарелки и разлив водку в разнокалиберные стаканы. Всей компанией ходили на выставки и показы, на поэтические читки и театральные прогоны — жизнь била ключом. Антонина Петровна махнула на дочь рукой — пусть живет, как хочет, — и все свои недюжинные силы сосредоточила на внучке.
Чтобы как-то оправдать свою причастность к творческой интеллигенции, Нина начала писать рассказы. И, что удивительно, у нее неплохо получалось, несколько творений даже напечатали в толстых журналах. Еще для утверждения своих позиций Нине пригодился ее неплохой голос, и она радовала подвыпивших товарищей пением под гитару чего-нибудь сентиментального на стихи здешних же поэтов. У наиболее чувствительных слезы капали из покрасневших глаз, и они умоляли спеть еще. Но не за это любили Нину в богемном коллективе, любили ее за незлобивость и некичливость. Только она, одна из них всех, не играла гения, зато умела внимательно слушать, искренне восхищаться и сострадать.
Антонина Петровна гнала дочь на работу, и она перманентно устраивалась — то в книжное издательство, то в редакцию малотиражной газеты, то в школу учительницей русского языка, но каждый раз ненадолго. На второй же день начинала скучать, на десятый прогуливать, а через месяц расставалась с работодателями к взаимному удовольствию. За напечатанные рассказы Нина получала гонорары, совсем небольшие, которых только и хватало, что на конфеты для дочери, тортик для мамы и скромное угощенье в компанию. Как-то так и жила — не впроголодь, но и не сытно. Без мужа, но и не без романтических встреч — чаще всего на одну ночь, без взаимных обязательств и желания продолжить отношения. О семье Нина не думала, да и не хотела этого геморроя на свою голову — стирка, готовка… Зачем ей все это?
Когда один за другим умерли родители Вовки Пронина, а сам он уже много лет не давал о себе знать, их однокомнатная квартира оказалась завещанной их единственной внучке Светлане Прониной. А это значило, что фактической владелицей, до совершеннолетия дочери, становилась Нина. Гарантированный кусок хлеба! И даже когда Света выросла, квартиру продолжали сдавать, потому как денег в семье хронически не хватало.
И тут произошло нечто удивительное: Антонине Петровне, как заслуженному учителю и ветерану труда, выделили участок в шесть соток в не очень ближнем Подмосковье. Никто в семье тяги к сельской жизни не испытывал, но от упавшего с неба куска земли решили не отказываться. Сколько положено поизображать, что обрабатывают его, а потом продать. По весне поехали посмотреть на угодье, и тут случилось второе чудо: Нина влюбилась в поле, раскинувшееся за забором садового товарищества, в зеленевший за полем лесок, в деревеньку, которая спускалась в овраг, а над ней были церковные купола — усилиями местных жителей разрушенную в тридцатые годы церковь начали восстанавливать. Влюбилась так, что стала уговаривать мать поставить на участке хотя бы времянку, чтобы можно было летом заночевать. Антонина Петровна, выросшая на асфальте и другого грунта под ногами не признающая, сначала удивилась Нинкиной блажи, а потом рассудила: когда будут продавать, времянку можно внести в цену и деньги вернуть. А летом — почему бы и не переночевать, в хорошую погоду. Достала свою заначку, которую уже несколько лет собирала на похороны — на дочь же надежды никакой, — и отдала их Нине — строй, только смотри не промотай.
Нина взялась за дело рьяно. Изучила предложения, нашла времянку посимпатичнее, хотя они мало чем друг от друга отличались, и сходную по цене. Оплатила стоимость строения и доставки и стала ждать. Но ведь кто-то же должен времянку установить, а кто? Пошла в деревню, расспросила местных женщин — все, как одна, рекомендовали Николая. И мастер, и не пьет, и цену не заломит. И, что ценно, живет в этой деревне, а значит, ездить ему на работу не придется, вот только очередь к нему — таких, как она, целое товарищество понаехало. Нина нашла дом Николая, но на двери висел замок — где-то работал, видно. Пришла на следующий день, рано утром, превозмогнув свою многолетнюю привычку просыпаться после одиннадцати. Николай оказался невысоким лысоватым мужичком лет пятидесяти, вопреки Нининым ожиданиям, совсем не деревенского вида — опрятный, подтянутый, побритый. Ломаться не стал: сказал, что придет, когда привезут времянку, и доведет до состояния вполне комфортного в ней проживания. И цену назначил божескую, для Нининого бюджета подходящую. На том и расстались.
*
Через неделю, как договаривались, Николай появился на Нинином участке. Походил по нему, что-то прикидывая и измеряя, и предложил ставить домушку не там, где Нина с Антониной Петровной наметили, а на другом конце участка. И аргументировал: так в доме будет солнечнее, а значит, суше и теплее. И электричества придется меньше жечь на отопление — лето в наших местах не всегда теплое, иной раз даже в июле топить приходится. Нина с матерью слушали его, открыв рот, — на их жизненном пути такой хозяйственный мужик встретился первый раз. И тут же с его предложением согласились. Привезли времянку, Николай толково распорядился разгрузкой, установкой, и как только продавцы уехали, начал что-то колотить, подгонять, прикреплять. Нина с Антониной Петровной, ошеломленные такой вопиющей деловитостью своего работника, даже не разговаривали между собой, только многозначительно переглядывались.
Ровно в шесть Николай закончил работать, сложил инструменты и подошел к Нине.
— Тут мне еще работы на день, а вам, я вижу, ночевать негде, — говорил он просто и как-то очень серьезно. — Если хотите, можете у Клавдии переночевать, у моей соседки. Ну, заплатите немного… Она этим делом подрабатывает, к пенсии. Не ехать же в Москву, а утром опять сюда.
— Это да, Москва — не ближний свет. В любом случае, спасибо. Завтра я вас жду.
— Договорились, — Николай надел куртку и накинул капюшон — начал накрапывать дождь. — Пока, лапушка, до завтра.
Сказал и пошел быстрым шагом по направлению к деревне. Ему и в голову не пришло, что своим нечаянным словом он может вызвать смятение в Нининой душе. Лапушкой он называл когда-то жену, давно это было, и вдруг вырвалось. Почему вдруг — сам не знал. Эта женщина, хозяйка участка, не пробудила у него никакой симпатии — не то чтобы молодая, не то чтобы красивая, в каких-то старых штанах с чужой задницы… И почему городские думают, что на даче можно такими чумичками рядиться? У Николая не было ответа на этот вопрос, но он его живо интересовал, потому как подобный маскарад он наблюдал в девяти домах из десяти, где ему приходилось работать, а то и во всех десяти. Смятение же его случайная ласковость вызвала — и немалое.
