Возвращаясь вечером из школы, куда Коля ходил во вторую смену, он знал, что отец в это время ужинает. Отец любил подолгу сидеть за столом, положив на скатерть свои большие руки, и рассказывать матери о своих делах. А мать в это время или шила, или перемывала посуду и слушала не перебивая. «Ну, что принес?» – обычно спрашивал отец, едва Коля переступал порог. Это означало – какие новые отметки появились в дневнике. И, если там встречалась тройка, отец мрачнел и начинал крутить свой ус, что выражало его глубокое недовольство. Коля лепетал о том, что учительница Мария Павловна поставила ему отметку вовсе не за незнание, а потому, что у него в тетради была клякса…

«Береги мать, – сказал отец, когда, уже одетый в новую военную форму, в последний раз обнял и поцеловал его в щеку. – Береги ее. Ты ведь теперь один в доме мужчина».

Отец сказал это с улыбкой, но Коля видел, что в его глазах что-то дрогнуло. Мать долго целовала отца и что-то тихо говорила, а отец гладил ее по волосам своей большой ладонью.

«Так помни, – как-то очень серьезно сказал отец, – это трудно… Надо быть умной… держи себя в руках… – на пороге он обернулся: – Может быть, все-таки уедешь?..»

«Нет-нет, – быстро ответила мать, – я останусь…»

Тогда отец вернулся и опять попрощался с ней и с Колей. В его движениях было что-то такое порывистое, такое отчаянное, что Коля не выдержал и зарыдал.

Отца ждала машина. Она увезла его надолго…

Через неделю пришли немцы. И с тех пор началась новая, непривычная жизнь. Голубей приказали уничтожить. И, если бы Коля не подчинился, немцы расстреляли бы всех, кто живет в доме. Как разрывалось его сердце, когда голуби теплыми комочками падали на крыльцо! Полицай отрывал им головы.

Теперь мать стала еще строже, не разрешала ему выходить со двора, боялась, как бы с ним чего-нибудь не случилось…

В доме по соседству поселился немецкий офицер. Он ходил в сером мундире со множеством нашивок и в фуражке с черным блестящим козырьком. У офицера было крупное веселое лицо, и, одеваясь по утрам, он любил напевать песенки. Особенно странно было слушать, как он пел по-немецки «Катюшу».

Однажды офицер в расстегнутой рубашке, из-под которой была видна волосатая грудь, высунулся из окна, заметил Колю, который, сидя на заборе, старался снять с дерева мяукавшего рыжего котенка, и поманил сердитым движением руки:

– Юнге!.. Юнге!..[2]

Коля испуганно спрыгнул, пошел было к крыльцу, но опомнился – нельзя ослушаться немецкого офицера – и робко подошел к окну. Офицер, прищурившись, посмотрел на него, добродушно покачал головой: «Не надо баловаться», – а затем вдруг небрежно бросил ему большую плитку шоколада. Коля попробовал отказаться, но офицер нахмурился и захлопнул окно.

Коля опрометью бросился домой и с волнением стал ждать возвращения матери. Она пошла в городскую управу устраиваться на работу…

Коля посматривал на плитку, которая блестела на комоде серебряной бумажкой. Нет, не мог же он отказаться! И так офицер рассердился…

Ведь он, Коля, отвечает за семью, он должен быть осторожным и осмотрительным.

А потом случилось то, чего Коля никак не мог понять. Офицер стал часто приходить к ним. Он был веселый и всегда угощал Колю сладостями. Перед тем как офицер должен был прийти, мать говорила Коле, чтобы он сидел в комнате и никуда не уходил. Офицера звали Карл Вернер. Он умел немного говорить по-русски.

Его речь представляла собой причудливую смесь немецких и русских слов. Русские слова он коверкал на свой манер – вместо «работать» произносил «работен», цыпленка называл «курки».

Когда Вернер впервые пришел в их дом, неся под мышкой большой сверток с угощением, Коля с любопытством разглядывал его из-за спины матери, которая смущенно и приветливо приглашала гостя снять шинель и присаживаться к столу.

Вернер тщательно вытер ноги о мешок, брошенный у порога, снял шинель и, вежливо поклонившись матери, сел на то место, где обычно сидел отец.

В этот первый вечер Вернер был вежлив и внимателен. Он приветливо угощал Колю, а тот ел конфеты, мало говорил и изредка смущенно посматривал на мать – она была одета в блестящее шелковое платье, сшитое к Новому году. Длинные светлые волосы завитыми прядями лежали у нее на плечах, и она казалась более молодой, чем обычно. Мать пила вино и много смеялась…

Постепенно в сердце Коли закрадывалось чувство щемящей тревоги. Почему этот немец сидит на месте отца? Почему, ожидая его, мать оделась так красиво? Почему она пьет вино и смеется? Почему она все время смотрит на немца? Коля невольно поднял глаза на стену, туда, где всегда в светлой рамке висел портрет отца. И вдруг он увидел темный квадрат обоев и погнутый гвоздь – рамка с портретом исчезла.

Это было последней каплей. Он проникся такой злобой и к матери и к гостю, что не смог сдержаться, слезы хлынули из его глаз, он вскочил и метнулся в сени.

– Коля! – крикнула ему вдогонку мать.

Он хлопнул дверью и быстро забрался в опустевшую голубятню. Здесь все напоминало о недавней жизни: в решетке торчали маленькие пушистые перья, а в углу стояла ржавая консервная банка, наполовину наполненная водой, остро пахло голубями, и казалось, здесь все еще раздается их тихое воркование.

Коля забился в угол, под жердочку, и сжался в комочек, внизу хлопнула дверь, мать тихо позвала:

– Коля!.. Коля!..

В душе его шла борьба. Что-то сложное и непонятное творилось вокруг него. Все перемешалось. Он остро ненавидел мать… Был бы отец! Как посмел этот немец сесть на его стул! Как смела мать снять со стены портрет! Никогда она не одевалась так при отце. Только под Новый год. А сейчас надела это платье для немца. И пила с ним вино, и смеялась… Нет, нет, надо бежать. Перебежать через фронт, найти отца, все ему рассказать…

Мать не уходила, она стояла внизу, на крыльце, и звала Колю. Опять хлопнула дверь; это из комнаты вышел Вернер и тоже стал звать его.

– Коля! Коля! – кричал он низким басом.

Коля не отзывался. Во дворе было уже совсем темно, и сквозь решетку он видел две темные фигуры, стоявшие на верхней ступеньке крыльца. Вернер и мать о чем-то тихо говорили.

– Думмер кнабе[3], – услышал Коля голос немца.

– Глупый, совсем глупый, – соглашалась мать.

И это согласие, установившееся между ней и Вернером, еще раз убедило Колю, что она предала его, и отца, и всех.

Коля до боли впился пальцами в решетку. Пусть только они уйдут, он пойдет и бросится в реку. Он умрет, раз мать могла так поступить. Нет, раньше он убьет Вернера. Влезет к нему в окно и ударит по голове топором.

Мать и Вернер поговорили еще о чем-то, потом заскрипели ступени, Вернер спустился вниз и пошел по дорожке к воротам. Стукнула калитка, и все стихло.

Впервые в жизни Коля почувствовал себя одиноким и беспомощным. Он не знал, что ему делать… Мать продолжала неподвижно стоять в темноте. Она думала о чем-то своем и, казалось, забыла о том, что он здесь, рядом.

На небе ярко сияла россыпь звезд. С Дона дул теплый ветер. В такие вечера они всей семьей ходили к обрыву. Мать с отцом садились на скамеечку, а Коля, примостившись у их ног, слушал, как в траве верещат поздние кузнечики, и не отрываясь смотрел на таинственную темную гладь реки.

Думал ли он когда-нибудь, что может настать час такого горя, которое разъединит его с матерью, час, когда, сидя в пустой голубятне, он будет чувствовать, что какая-то жестокая, непреодолимая сила встала между ними!

Вдруг мать сошла со ступеньки. Ее темный силуэт приблизился к голубятне. Коля затаил дыхание.

– Коля, спустись! – сказала она.

Он молчал.

– Спустись, – повторила мать тем строгим, негромким голосом, каким она обычно говорила с ним, когда он бывал в чем-нибудь виноват. – Сейчас же выходи оттуда! Слышишь?..

– Не выйду! – хрипло ответил Коля, прижимая лицо к ржавой решетке.