Благодаря огромным связям Г. Верреса его позиции в течение трех лет как наместника были непоколебимы. Убедившись в тщетности всех жалоб, значительная часть псадников капитулировала и приняла тяжкие условия победителя, согласно которым большая часть полученных доходов шла самому Г. Верресу.
Какую же политику проводил Веррес в этот период в отношении сицилийских рабов?
После второго сицилийского восстания (104—101 гг. до н.э.) наместники, посылаемые из Рима, приняли за правило строжайшее обезоруживание сицилийских рабов. Послаблений старались не делать ни для кого, даже для охранявших стада пастухов.
Начавшаяся в Италии война рабов под предводительством Спартака тотчас привела в движение и огромные массы рабов Сицилии. Вновь стали возникать заговорщические организации. В результате там и сям стало проявляться «некоторое брожение в невольнической среде» (Цицерон). Известие об этом вызвало в Риме немалые опасения. Ожидали новой войны рабов. Сенат предписал Верресу усилить надзор за последними. Но наместник в официальных письмах сенату и народу старался успокоить напуганных. Он уверял, что при строгости, которая обнаруживается им в качестве наместника и хозяевами в отношениях со своими рабами, никакие смуты не могут зародиться в самой провинции. Давая такие заверения, Веррес действительно вначале довольно бдительно следил за порядком и в тех областях, в которых прежде господствовали рабы (Триокала, Аполлония, Панорм и т. п.). Но к концу 73 года положение изменилось. Пришли разукрашенные молвой известия о блестящих победах Спартака на юге Италии и о совершенном отпадении его от Рима. Тайные эмиссары вождя восставших рабов целыми отрядами на купеческих кораблях прибывали на остров и разъезжали повсюду. Они распространяли выгодные для Спартака слухи, завязывали многочисленные выгодные знакомства, проникали для агитации в латифундии, старались подружиться со всеми влиятельными отпущенниками и рабами наместника и даже войти в «гвардию Апрония». Кое-кому это удавалось, так как Апроний, «этот полураб, этот испорченный, преступный, гнусный человек, который не сумел сохранить чистой не только свою душу, но даже свой дух», по мнению Цицерона, легко сходился со всеми «дерзкими негодяями». В результате Апроний и его сообщники во всех своих действиях не раз играли на руку Спартаку. И тот произвол, который Апроний чинил в судах, усиливал социальное напряжение в Сицилии и сильно ослаблял позиции сената. Цицерон, будучи рабовладельцем, хорошо это сознавал. Отсюда — в немалой степени — его страшное озлобление. «Апроний, — возмущаясь, говорил он, — грабил и тащил столько, сколько хотел и от кого хотел. Всюду слышны были жалобы ограбленных и угнетенных земледельцев, и все-таки они нигде не находили суда».
К концу 73 года атмосфера в Сицилии стала очень напряженной. Возникло подозрение, что и в Сицилии готовится новая война рабов. Хозяева местных латифундий вооружили верных людей и усилили за рабами надзор. А наместник? Что делал он? Он пришел вдруг к выводу, что на грозящей войне рабов тоже можно нажиться.
Итак, Веррес стал плодить доносчиков на владельцев больших рабских фамилий. Многие предпочли отделаться от него с помощью взятки. Но далеко не все оказались сговорчивы. Друг и гостеприимец Цицерона Аполлоний из Панорма, богач и влиятельный человек, не захотел пойти «на мировую» — и вот что из этого получилось. «Приехав в Панорм, Веррес послал за ним и велел глашатаю кликнуть его имя с трибунала. На площади было много народа, жители округа массами явились в Панорм. Тотчас среди присутствующих пошли толки: „А я удивлялся, как это он так долго оставляет в покое богатство Аполлония!“ — „Видно, он что-нибудь придумал, что-нибудь нашел!“ — „Уж, конечно, не так просто вызывается Верресом такой богач!..“ Все ждут с крайним нетерпением, что будет. Вдруг прибегает, едва переводя дыхание, сам Аполлоний с молодым сыном; старик отец давно уже не покидал постели. Веррес называет его Аполлониева будто бы раба, пастуха-десятского, говорит, что он заговорщик, подстрекавший массы рабов к мятежу, — а между тем у Аполлония такого раба и не было — и требует его выдачи. Тот уверяет, что раба с этим именем у него вообще нет. Тогда Веррес велит схватить его и от трибунала отвести в тюрьму. Аполлоний стал кричать, что он, несчастный, ничего не сделал, ни в чем не провинился, что у него все деньги в обороте, наличных же в настоящее время нет. Пока он заявлял об этом в присутствии несметной толпы, давая этим каждому понять, что он сделался жертвой такой жестокой несправедливости единственно вследствие своего отказа дать наместнику взятку — пока он, повторяю, заявлял об этой истории с деньгами, его схватили и увели в тюрьму».
Аполлоний был не единственный, пострадавший от Г. Верреса, но только он один «испил чашу его неправоты до дна, остальные — а их, конечно, было немало — дали деньги, чтобы освободиться от дальнейших неприятностей».
Цицерон не берет безоговорочно Аполлония под свою защиту. Он лишь считает, что «не следовало без суда так жестоко наказывать почтенного гражданина почтенной общины». Слабый довод, приводимый оратором («при характере богатства Аполлония, состоявшего из множества рабов, скота, усадеб и находившихся в обороте денег, никто более его не пострадал бы от малейшего мятежа, малейшей войны в Сицилии»), был достаточно шатким даже в глазах самого Цицерона. Он хорошо понимал, что и в Италии рабовладельцы не хотели восстания, следили за своими рабами, и все-таки восстание произошло.
Что касается Верреса, то его возможность выступления рабов не очень беспокоила. У него имелся свой четкий план: как следует ограбить провинцию; затем — если вся Италия перейдет в руки победоносного Спартака — погрузить свои богатства на корабли и бежать с ними в безопасное место.
Так представлял себе будущее при неблагоприятном ходе событий Веррес. А всякий текущий день он, как сторонник эпикурейской философии, по-своему им понимаемой, начинал с мыслью об одном: надо прожить его с наибольшим удовольствием. Что это значило у Г. Верреса, очень выразительно рассказал Цицерон: «…он избрал постоянным местопребыванием Сиракузы, известные своим приятным местоположением и своим прекрасным климатом, в которых никогда не бывает, говорят, таких ненастных и бурных дней, чтобы хоть раз не выглянуло солнце. Здесь наш добрый полководец в течение зимних месяцев вел такую жизнь, что его нелегко было встретить не только вне дома, но даже вне ложа; краткий день проводился в пиршествах; длинные ночи коротались развратом. Затем с наступлением весны — для него, однако, весна начиналась не тогда, когда начинал дуть зефир или восходило такое же созвездие; нет, он заключал о появлении весны при виде первой розы — Веррес всецело отдавался труду и разъездам и обнаруживал при этом замечательную неутомимость и энергию: никто никогда не видел его верхом. Как некогда вифинских царей, его несли восьмеро рабов на носилках, причем он лежал на набитых розами подушках из прозрачной мелитской ткани, имея один венок на голове, другой — вокруг шеи и вдыхая сверх того запах роз из нежной, как пух, сеточки. Таков был его марш. Когда он кончался и был достигнут город, его на тех же носилках вносили прямо в спальню. Сюда к нему являлись сицилийские магистраты, являлись и римские всадники — что удостоверено показаниями многих свидетелей под присягой — и знакомили его тайно с существом споров; вскоре затем во всеуслышание объявлялись его постановления. Посвятив, таким образом, некоторую часть проводимого им в спальне времени совершению суда и расправы сообразно не с правами каждого, а с предлагаемой им взяткой, он считал остаток достоянием Вакха и Венеры».
Вот так жил в Сицилии и управлял ею в 73—71 гг. Веррес.
Немудрено, что при такой политике спартаковские эмиссары, прибывавшие в Сицилию группами и в одиночку, чувствовали себя на острове довольно свободно и вели усиленную работу по подготовке общесицилийского восстания. Повсюду формировались партизанские отряды («разбойники», по определению Цицерона), действовавшие в различных районах. А наместник на все это смотрел сквозь пальцы.
