– Какой дотошный молодой человек! – усмехнулась хозяйка. – Это семья Мишеля, за которого собиралась выйти замуж Александра. Да видно, не судьба… Они совсем разорились, вот и продали портрет. В общем, с появлением этих самых серег началась череда смертей и несчастий. Сестра Аграфены Федоровны, Мария, – уж на что мастерица была проклятия отводить, а собственной любимой племяннице не смогла помочь жизнь сохранить. Великая тайна в этих серьгах заключалась… Так и не разгадал ее никто.

– Жалко, что нельзя посмотреть, какая она была, Александра! – мечтательно произнес Ник, настроение которого быстро менялось – от страха к восхищению, от восхищения к грусти.

– Почему это нельзя? – удивилась Инна Аркадьевна. – Есть большой парадный портрет, заказанный родителями незадолго до смерти дочери. Могу показать, если хотите. Он на втором этаже. Я там почти не бываю, тяжело подниматься, – лестница старая, крутая, ступеньки узкие. Пыли полно, а света нет… Некому вкрутить лампочки. Да они и не нужны. Придется идти со свечой. Не побоитесь?

Осторожно ступая по действительно узким железным ступенькам вслед за хозяйкой дома, приятели, каждый по-своему, представляли себе таинственную красавицу. Плотная темнота, чуть рассеянная светом одной свечи, окружила их со всех сторон. Необычная тишина вырвала их из привычного мира красок и погрузила в мир теней. Вален наступил на что-то, хрустнувшее, как стекло. Инна Аркадьевна не оглянулась, не остановилась.

Подъем, наконец, закончился.

– Это верхняя галерея. Здесь, на стене, портрет Александры. – Хозяйка зажгла еще одну свечу, подав ее Нику. – Держите, молодой человек!

По темным стенам заметались красноватые блики. В их мерцающем свете, словно из небытия, проявилась старинная, под бронзу, рама огромного парадного портрета. Полотно выглядело необычно, и Нику стало слегка жутковато, как будто каждый волосок на теле поднялся дыбом. Вален нервно поежился…

С портрета, как живая, смотрела молодая, очень красивая женщина. Ее необычная, жаркая, жгучая, как небо юга, красота, поражала. Что-то восточное, затаенно-страстное… Персиковый оттенок кожи, нежный, едва проступающий румянец, иссиня-черные завитки волос на висках; длинные, пышные и блестящие пряди спадают на шею, на безукоризненно прекрасные точеные плечи. Изысканно-капризные, пухлые и яркие губы чуть-чуть, едва заметно, улыбаются. Над верхней губой – бархатистый пушок, от которого сладко вздрагивает сердце. Пронзительные, непроглядно-темные глаза манят и затягивают в свой жаркий омут, длинные ресницы дрожат… Грудь жемчужно светится изнутри, как будто дышит…

Ник зажмурился, затряс головой, отгоняя наваждение. Странно – когда он закрыл глаза, образ женщины не только не исчез, но стал еще ярче. Он испуганно вздрогнул, потер веки…

Она смотрела все так же – властно и снисходительно. Белоснежное платье, в кипении кружев, сияло атласными переливами шелка, перламутром складок; на позументе корсажа лунно поблескивали жемчужинки, вилась позолота, переплетались голубоватые ленты…

Ах, что за женщина! Роскошная, подобная бриллианту на черном бархате…

Художник так и изобразил ее, как бы выплывающую из темного, бездонного, непостижимого взглядом и мыслью пространства, окутанную розовой дымкой. Как будто где-то у нее за спиной должно взойти нестерпимо-красное светило… ослепительные лучи которого причудливо играют на камнях ее серег, чуть оттягивающих нежные мочки ушей, полуприкрытых волосами. Камни ало мерцают и переливаются в колеблющемся свете живого пламени…

Вален так и впился в них взглядом. Вот это вещь! Да это… Он аж задохнулся от восторга и жадности. Посмотрел на Ника. Тот стоял, как во сне, не в силах преодолеть магическое очарование портрета. Женщина не хотела его отпускать…Сочетание черного, как ночь, золотого, алого, лилейно-белого, какого-то нездешнего сияния, полного неги и страсти, несбыточного обещания, – завораживало, словно эхо из вселенских глубин… Ник закрыл лицо руками, – это сияние ослепляло его.

Вален продолжал разглядывать серьги. С трудом оторвавшись, он увидел, что друг так и застыл, бледный, с остановившимся, безумным взглядом.

– Ник, ты чего?

Инна Аркадьевна смотрела на них обоих с жалостью, она читала в их душах, как в открытой книге.

Ник уставился на портрет, – он уже видел Александру. Но где? Тут он вспомнил, что это образ, рожденный его собственным воображением, еще там, в чебуречной, когда они с Валеном пили водку. Ему показалось, что он сходит с ума. При чем здесь чебуречная? Вален? Причем здесь все? На его висках выступил пот, руки дрожали. Да, без сомнения… те же черные завитки волос, те же горящие, больные глаза… Ник пытался поверить, что перед ним портрет, написанный как минимум столетие назад, – и не мог.

– Все это произошло здесь, в доме? – спросил Вален.

Инна Аркадьевна ответила не сразу. Она опустила свечу, задула ее, и положила в карман темного длинного передника. Затем мягко тронула за локоть Ника, взяла у него из рук вторую свечу, которая ходила ходуном и едва не погасла.

– Нет-нет, что вы! Аграфена Федоровна жила в Велинском имении Баскаковых, там же, в фамильном склепе, они и похоронили дочь.

– А куда делись серьги? – Вален чувствовал в груди жар. Его снова ждет удача! Не стоит и сомневаться!

– Этого никто не знает. Последний раз их видели на Александре, когда ее тело выставили в бальном зале имения, чтобы все, кто ее любил, могли попрощаться с ней. А потом… – Инна Аркадьевна задумалась. – Серьги были ей очень дороги. Скоре всего, она не захотела с ними расставаться. Во всяком случае, я больше ничего не могу добавить к сказанному.

Возвратившись на следующий день в Москву, Ник и Вален проспали до вечера. Рюкзаки, так и не разобранные, стояли в прихожей.

Вален проснулся первый, решил принять душ. Свежий и довольный, застегивая на ходу молнию олимпийки, подошел будить друга.

– Ник, вставай пить чай.

– Только не забудь налить воду в чайник, а то он мгновенно расплавится, – мученическим голосом отозвался Ник. Подумал: Чего это он так сияет? – радостно-возбужденный вид Валена вызвал у него глухую злобу. Сам он чувствовал себя прескверно: снились кошмары, голова раскалывалась от боли. – Не надо было столько пить на проклятой рыбалке!

Крепкий чай пришелся очень кстати. Нику не хотелось говорить о том, что они узнали в доме Полторацких, поэтому он молча пил чай, стараясь не смотреть на друга.

– Ты что такой кислый? Простудился или влюбился?

Ник скривился от отвращения, решив не реагировать на такой плоский юмор.

– Не можешь забыть прекрасную мадам? – не унимался Вален.

– Больше ничего не придумал? Она же старуха!

– Я имел в виду ту, другую, что на портрете. Помнишь, как ты на нее пялился? Если бы не я, так бы и торчал там до сих пор!

Ник неосторожно хлебнул горячего чая и обжегся. Он готов был убить Валена на месте.

– Ты на себя посмотри! Всю дорогу загадочно улыбался, – прямо вылитая Джоконда [6]! – а теперь и вовсе сияешь от счастья. Может быть, это ты влюбился?

– Ладно, не ворчи. Я радуюсь, потому что все так удачно складывается! Ты слышал про серьги? Если они тогда стоили целое состояние, то сейчас им и вовсе цены нет! Ювелир, знакомый твоего папочки, отвалит нам за них кругленькую сумму.

– Ты так говоришь, как будто они уже у тебя в кармане! Где ты их возьмешь? Сколько лет прошло! – Ник морщился от боли в затылке, самоуверенный и здоровый вид Валена страшно бесил его. – Золотоискатель!

– Ник, дружище! Любая красавица будет у твоих ног! Ты будешь любим и сказочно богат! – Вален был в таком приподнятом настроении, что не замечал саркастического тона товарища.

Ник презрительно хмыкнул, выслушав его восторженную тираду.

Впечатления увиденного в старом доме оказались слишком сильным испытанием для слабой натуры Ника. Вот уже несколько дней он не мог прийти в себя. Перед глазами так и стояли: мрачный каменный особняк, темные стены, полумрак галереи, женщина с портрета, седая старуха, похожая сзади на юную даму, сундуки, паутина и горящие свечи. Иногда ему казалось, что гуляющий по опустевшему дому сквозняк, липкой сыростью касается его лица. Он вздрагивал, оглядывался и убеждался в том, что находится в своей собственной квартире, окруженный привычными и современными вещами.