— Сэр, я… не понимаю о чем вы говорите… — прерывающимся голосом бормотал перепуганный, недоумевающий еще, но смутно догадывающийся, что карты его открыты, Хако.

— Вам нужны пояснения? Извольте! — поднялся во весь рост Будимирский перед съежившимся в кресле тщедушным японцем. — Такое «препятствие», о котором я говорю, вы увидели в Изе, в этой девушке, без которой миссия моя не будет иметь успеха. Она неизвестна Ситреве, потому что я встретил ее после моего выезда из Тиен-Тзина, я же еще не успел сообщить жрице об обретенной мною громадной помощи… Вы сочли ее вредной и два часа тому назад отравили ее…

— Я! — вскричал Хако, вскочив. Он был страшен. Глаза его лезли из орбит, и челюсти тряслись.

Будимирский вынул амулет и поднес его к глазам несчастного, резко, раздельно и внушительно произнес:

— Потрудитесь немедленно дать ей противоядие, иначе… иначе я вас буду пытать… а если и это не поможет, вы не выйдете отсюда живым…

Хако трясся как осиновый лист: он не попадал зуб на зуб, и если бы хотел, не мог ответить Будимирскому. Настала томительная, ужасная пауза…

— С ним, кажется, столбняк будет, — воскликнула Иза, — скорее освежи ему лоб, дай выпить воды с вином, налей… вина крепкого…

Будимирский плеснул воды в руку, смочил лицо беспомощного японца и влил ему в горло полстакана хереса. Когда японец стал приходить в себя и глаза его, до сих пор дикие и неподвижные, забегали, Будимирский вновь спокойно и веско заговорил.

— Вот бумага и карандаш, — достал он из кармана бумажник, — пишите скорее…

Японец сидел теперь в кресле неподвижно. Он примирился с мыслью о смерти, решив не давать противоядия… да, амулет имеет великую силу, но прямой приказ Ситревы и клятва, ей данная, сильнее. Он умрет, но противоядия не даст. Смерть во имя долга сладка для фанатика, но в голове Хако блеснула мысль о том, что в этот час в многолюдном ресторане Будимирский не отважится на насилие, и он с быстротой молнии, мимо не ожидавшего этого движения Будимирского, бросился к двери, рванул ее и… очутился в мощных объятиях молодца-метиса, который, как ребенка, внес Хако в кабинет. Хако крикнул было неистовым голосом, но Будимирский быстро зажал ему рот. Руки Хако держал метис, и японец теперь не мог пошевельнуться…

Иза почувствовала уже жар и сильнейшее сердцебиение. Она слабела, и какие-то красные круги волновались перед ее глазами. Жестом она подозвала к себе Будимирского.

— Нет… ты не можешь этим путем спасти меня, — проговорила она, — сила амулета слабее силы его фанатизма… Есть другой путь… я не в силах, но ты… твою силу я на себе испытала… Усыпи его и прикажи…

— Иза, родная моя… ты говоришь о гипнотическом сне? Но я никогда не пробовал, не знаю, — растерявшись только теперь перед трепещущей Изой, отвечал взволнованный Будимирский, только теперь вдруг оценивший, как дорога ему эта таинственная, сильная и фатально преданная ему женщина.

— Ничего, что не пробовал… Ты страшно силен… Положи ему руку на лоб… Прикажи спать…

Будимирский проделал это, и Хако почти вдруг заснул как убитый, глубоко и легко вздохнув.

— Внуши ему, чтобы он, проснувшись, написал название противоядия… собери всю энергию свою и внутренне заставь его… можешь и вслух говорить… Потом, дунь ему в лицо, разбуди, и когда он напишет… усыпи опять…

Держа руку свою на лбу спящего, Будимирский энергично отдал ему приказание, два раза повторив его, затем дунул ему в лицо, и когда Хако, изумленный, открыл свои глаза, — авантюрист подвинул ему бумагу и карандаш.

Как автомат, Хако что-то написал, и рука его упала и повисла, а он спокойно и бессмысленно смотрел впереди себя.

Будимирский вновь положил руку ему на лоб, и Хако опрокинулся на спинку дивана, точно подкошенный сном. На бумажке написана была вертикально китайская строчка… Иза подозвала метиса и на родном языке объяснила ему что-то. Схватив бумажку, он стрелой бросился из кабинета и через полминуты через открытое Будимирским окно донеслось дребезжание дженрикши…

Настало томительное ожидание. Будимирский, жадно глотнув воздуха, обратился к Изе, — она металась в жару, сидя в кресле, сжимая рукой громко бившееся сердце и слабея с каждой минутой.

— Иза, голубка моя… что с тобой? — чуть не зарыдал Будимирский, глядя на ее страдания.

Она грустно улыбнулась.

— Ничего, милый… не бойся… смерть не скоро… Я спасена.

Будимирский, однако, видел только смерть и не верил в спасение. Он рыдал, обливая ее руки слезами, жадно целуя их и горевшие уста Изы, точно желая влить в них жизнь этими страстными поцелуями.

Будимирского, этого безжалостного эгоиста, авантюриста, испорченного до мозга костей, развратного и преступного, шантажиста и убийцу, нельзя было узнать в этом безумно рыдающем, убитом горем человеке.

Иза видела это, чувствовала, и в лихорадочно блестевших очах ее рядом с грустью затеплилась ласка.

«Быть может, за страдания мои Бог даст и спасение, и счастье… даст силы перевоспитать его, развить в нем еще остающуюся искру Божью» проносилось в объятом огнем мозгу бедной красавицы.

Будимирскому вечностью показалось это долгое ожидание, но на самом деле не прошло и получаса, как в дверях кабинета показались метис в красной феске и старик китаец в толстых хрустальных очках на лбу, пытливо осмотревший присутствовавших и быстро подошедший к Изе.

Метис через 10 минут уже нашел китайскую москательную лавку, о которой сказала ему Иза, и ее хозяина-старика, еще не спавшего и молча мечтавшего и созерцавшего своего дрозда на столбике, но старик недоверчиво отнесся к рассказу метиса и сказал, что противоядия, яда ужаснейшего, он не даст… Наконец метису удалось, пообещав китайцу 100 фунтов стерлингов, добиться того, что китаец согласился сам ехать с ним, захватив противоядие.

— Да, ты прав, — «ниппонское средство», — пробормотал он, обращаясь к метису.

Он потребовал теплой воды, которую Будимирский тотчас же приготовил на спирту, в сполоснутом кофейнике, влил в полстакана теплой воды капель двадцать из принесенного с ним флакона и заставил уже совсем потерявшую силы Изу выпить эту жидкость.

С ней начались сейчас же сильные судороги, потом она успокоилась и заснула.

— Она здорова теперь, — авторитетно произнес китаец и взглянул на метиса.

— Я обещал ему 100 фунтов, — обратился метис к Будимирскому, и тот, переполненный радостью, поспешно достал из бумажника и передал низко кланявшемуся китайцу несколько английских банкнотов.

На этот раз Будимирский совершенно спокойно провел часа два, пока Иза спала тихим, здоровым сном, и горячо обнял ее, когда она проснулась и встретила ласковой улыбкой его радостный взгляд.

— Скорее, скорее домой, — воскликнула она, все еще слабая, с трудом поднимаясь.

— Идем, идем, но… что же с этим мне делать? — спросил Будимирский, указывая на спящего Хако.

— Он мне принадлежит, — заявил метис, сверкнув глазами.

— Делай, как знаешь, — прошептала Иза.

Будимирский ударил в гонг. Явившийся на зов китаец позвал хозяина, которому Иза объяснила, что один из компаньонов заболел и его нужно осторожно доставить на пристань… Они отвезут его в Гон-Конг.

— Вы здоровы? Значит, все обошлось благополучно. Это он, да? — осыпал вопросами Изу Дон-Хозе.

— Да, да… завтра я вам все объясню, — остановила его Иза.

Два дюжих китайца через задний ход ресторана вынесли спящего Хако и доставили его на катер, где уже были доехавшие с рикши Будимирский и Иза. Уже на востоке побелело, когда катер отвалил от берега и пошел к Гон-Конгу. Над заливом лежал густой туман и с пристани Макао никто не мог видеть, что, пройдя с версту, катер повернул вдоль берега и направился к перешейку.

— Где же… тот? — спросила метиса Иза, выходя из катера и не видя Хако.

Метис молча пожал плечами и махнул рукой по направлению к морю.

И Будимирский и Иза содрогнулись, поняв, что тело Хако давно уже растерзано акулами.

X. Кошмары — Забвение — Шифр