У них родилась девочка.

Эдди предложил назвать ее Минни, как невесту Микки![2] Воодушевленный своей идеей, он забавлялся, повторяя это мышиное имя, когда поднимал малышку вверх, давясь от смеха. Женевьева, опасаясь, чтобы непрочная привязанность Эдди к детям не превратилась в ненависть в случае, если она будет возражать, приняла эту кличку в надежде, что благодаря этому Минни будет обеспечена отцовская любовь.

Жан и Лоран, находившиеся за границей, не знали о появлении второго младенца. Хоть Женевьева и была разочарована, когда на сей раз не получила подарка от мэрии, она утешилась, достав ту отличную коляску, которая у нее уже была.

Прошло десять лет.

Жан и Лоран время от времени вспоминали об Эдди и Женевьеве, но как-то расплывчато, с легкой ностальгией; отныне эти лица принадлежали к их медленно уходящей молодости. Они не пытались разузнать, что нового случилось у супругов, заключенных в золоченую рамку прекрасных воспоминаний.

Но случай – вновь случай! – подстегнул их.

Для уборки в своем магазине «Сердечная удача» Жан нанял грузную, мужеподобную итальянку Анжелу, честную работницу, однако любившую посплетничать. Анжела жила в квартале Мароль, где селился простой люд. Во время одного из своих ежедневных монологов она, размахивая метелкой из перьев, упомянула своих соседей Гренье (с раскатистым «р» после «г»), и Жан вздрогнул.

Притворившись, что интересуется ее болтовней, он исподволь расспросил ее.

То, что он узнал, сильно его огорчило.

Эдди Гренье уволили из гаража – его лень и опоздания надоели хозяину, и Женевьеве пришлось начать работать. Руки у нее были умелые, и она принялась шить на дому, что позволяло ей присматривать за детьми. Ее муженек, не испытывая благодарности, беспрерывно ворчал, а вырвав у нее несколько банкнот, отправлялся прошвырнуться по улицам.

В тот же вечер Жан, под тем предлогом, что ему нужно доставить покупку, вызвался подвезти Анжелу на машине.

Прибыв на улицу От, он обнаружил на тротуаре фанфарона в рубашке поло с коротким рукавом, который, задрав нос, шел под руку с рыжеволосой девицей, тиская ее на ходу.

– Che miseria! – проворчала Анжела. – Ec-co il mio vicino[3].

Жан с трудом узнал в этом развязном мужчине взволнованного стройного жениха, который вытянулся в струнку перед алтарем в соборе. Эдди погрузнел, внешне раздался; двигаясь, он тяжело рассекал воздух. Его жесты, выражение лица, нелепый вид были вульгарны. Его тяжеловесность, казалось, выражала его истинную суть, что в юности еще не вполне пробудилась в нем: в лишних килограммах материализовалась его душевная лень.

Жан закрыл глаза.

– Господин Деменс, вам нехорошо?

– Нет. Просто мне жаль жену этого человека.

– Бедняжка, он обманывает ее senza ver-gogna[4].

Подвозя Анжелу к приземистому зданию на улице Ренар, Жан узнал, что в квартале осуждают Эдди и превозносят Женевьеву; в ее смирении было что-то благородное, она держалась с грустным достоинством, и ее клиенты, приносившие одежду в починку, ей сочувствовали.

Поздно вечером в кухне на авеню Лепутр Жан рассказал об этом Лорану. Тот в свою очередь нахмурился.

– Он в открытую заводит любовниц?! – проворчал он. – Ну и свинья! Разве не следует соблюдать приличия?

– Следует, причем всегда!

Любовники понимающе посмотрели друг на друга и вернулись к своим занятиям: один чистил овощи, другой накрывал на стол. Этот обмен мнениями подтвердил негласный уговор.

Жан и Лоран не питали иллюзий: они понимали, что мужчинам трудно устоять перед искушением, но они также знали, что минутный порыв не влечет за собой последствий – хоть женщины и отказываются в это верить! Переспав с кем-то на стороне, мужчина любит свою спутницу или спутника жизни не меньше, чем прежде. Сердце само по себе, тело само по себе. Для мужчины секс и нежная привязанность не всегда идут рядом.

Между Жаном и Лораном было достигнуто согласие: в том, что касается чувств, они хранят друг другу верность, что не исключает плотских измен; запрещено лишь выставлять их напоказ или влюбляться. Легкие отклонения допустимы, пока они проходят незамеченными, без последствий. Благодаря этому Жан и Лоран любили друг друга, не прибегая к кастрирующему чувство деспотизму.

Вот поэтому они порицали грубость Эдди и презирали его за то, что тот унижает супругу: если уж приспичило сходить налево, то не стоит трубить об этом на всю округу и причинять страдания ближнему.

В следующие месяцы они часто задумывались насчет страшившего их параллельного брака. Им хотелось вмешаться, замедлить этот распад. Но что тут можно было сделать? И по какому праву?

Они поражались, насколько этот брак отличается от их жизни. Хотя они и жалели о том, что им не дано иметь детей, но ведь они жили вместе не ради этого! Хотя они составляли мужскую пару, эта аномалия парадоксальным образом облегчала им жизнь, так как двум особям одного пола легче понять друг друга, чем разнополой паре. Так, может, в этом и состояло преимущество маргинальности?

В Рождество из утренней болтовни Анжелы Жан узнал, что Женевьева беременна.

– Quale cretino![5] Мало того что ни одной юбки не пропустит, так еще и набрасывается на свою благоверную! Povera Женевьева! Теперь ей предстоит прокормить четыре рта: un marito incapace[6] и троих ребятишек!

Вернувшись домой, Жан сообщил Лорану о предстоящем рождении ребенка.

В день крестин они отправились на церемонию, где, укрывшись в глубине церкви, увидели участников того памятного венчания. Прошло пятнадцать лет, кое-кого было не узнать – у одних прибавилось морщин, они стали ниже ростом, другие же неплохо сохранились, детишки превратились в подростков, а подростки в зрелых людей.

Но взгляды Жана и Лорана были прикованы к Эдди и Женевьеве.

Женевьева почти не переменилась. Ее красивое, с правильными чертами лицо лишь утратило свежесть. Будто его затуманила тень несбывшихся мечтаний. Но то, как цепко она держала новорожденного, выдавало ее тревогу: она держалась за него как за последнюю надежду – немой крик, адресованный собравшимся: «Вот видите, я все еще его жена! Видите, Эдди по-прежнему любит меня!» Несчастная не могла допустить мысли, что ее жизнь обернулась крахом.

Эдди, тот красовался, принимая напыщенные позы, будто петух, окруженный курами. Он ни разу не посмотрел на Женевьеву, ни на миг не взглянул на старших детей, Джонни и Минни, нет, он стремился обольстить всех присутствующих хорошеньких женщин. Крошечную Клавдию он взял на руки лишь затем, чтобы продемонстрировать, что способен на нежность, так как подобная картина могла впечатлить дам.

Присутствовавшие при этой сцене Жан и Лоран были потрясены. Они поняли, что супруги продолжат сошествие в ад. Оставался лишь один вопрос: что их ждет в этой бездне?

Вернувшись к себе, Жан и Лоран занялись любовью, испытывая необычную жажду утешения, будто сплетение рук и ног могло заслонить их от жестокости мира.

Прошло два года.

В магазине, время от времени вслушиваясь в болтовню Анжелы, Жан уловил кое-какие подробности жизни четы Гренье, которые продолжали отдаляться друг от друга, но все же не расставались.

Однажды Анжела сообщила, что Женевьева, хоть ей уже стукнуло сорок, снова беременна.

– Non capisco niente![7] Господин Деменс, раз уж живешь с такой скотиной, то разве не следует принимать пилюли?

– Э-э, ну…

– Простите! Вы про таких людей понятия не имеете. Вы ведь джентльмен. Non farete sof-frire mai una signora[8].