— Я зарисовал ее, мама.
— Тебя же там не было, Питер!
— Но я все про это знаю и… сейчас покажу!
Он убежал в соседнюю спальню номера-люкс и вернулся с большой папкой. Богдан разложил рисунки на полу.
— Очень милые картинки, — сказала Марына.
— Мама, это же наука!
— Да, это очень точные схемы, — подтвердил Богдан. — С навигационной частью все ясно: вот пропеллеры, а вот — руль. Но я так и не выяснил, как это устройство приводится в действие. Любая паровая машина, с двигателем, паровым котлом и большим количеством воды и топлива, слишком громоздка и тяжела. Но если не пар, то что же? Что они могли изобрести такого, что поднимало бы над землей предмет тяжелее воздуха?
— Прилетает дракон, — сказал Питер. — У них есть ручной дракончик, который подбрасывает машину в воздух хвостом.
— Питер!
— Это не ребячество, мама. Это шутка.
— Я хотел подойти поближе, — продолжал Богдан, — но увидел четырех человек с факелами. Среди них был фон Рёблинг. Они были вооружены, так что я решил вернуться в город.
— Ружья, — сказал Питер, — у них у всех ружья. В Нью-Йорке тоже все ходят с ружьями?
— Нет, мой милый, — ответила Марына. — Мы же не на Диком Западе. А теперь будь умницей — ступай в гостиную и почитай книжку.
— Я просто хотел тебя насмешить, — сказал Питер. — Но если тебе не смешно, то я спущусь в вестибюль и поищу Анелу или мисс Коллингридж.
Он с шумом захлопнул дверь. Марына нахмурилась:
— И что потом?
— Когда на рассвете я пришел на то же место, корабля уже не было.
Марына подумала: «Может, он все это выдумал? Может, Богдан тоже пытается развеселить меня?»
— Конечно, смешно, наверное, что человек, недавно упавший с лошади, пожелал подняться на несколько сотен футов над землей в какой-то фантастической штуковине, которая, возможно, очень недолго продержится в воздухе.
Вспомнив об этом происшествии, в которое она поначалу не слишком верила, Марына еще раз спросила, насколько серьезную травму он получил в сентябре.
— Ты хочешь знать, что именно я повредил? Но зачем? У меня что, остались шрамы или я стал инвалидом? — Он поднялся. — Говорю же тебе: тут нечего пересказывать.
— Извини, — нежно произнесла она. И, помолчав: — Ты сказал фон Рёблингу, что видел его аппарат?
— Нет. Но я скоро вернусь в Калифорнию и, возможно, попытаюсь поговорить с ним еще раз.
— А если эти… аэростаты действительно летают, войдешь ли ты в долю к Дрейфусу?
— Конечно, нет, — он снова сел рядом с ней и взял за руку. — Я вынес по крайней мере один урок из прошлогодней сельской авантюры — я никогда не стану бизнесменом. В обозримом будущем, дорогая моя, единственной добытчицей в нашей семье будешь ты.
Деньги были той причиной, по которой они не воссоединились сразу же, как Марына решила порвать с Рышардом. Деньги — и отказ Рышарда уехать из Сан-Франциско: предлогом послужило то, что он должен выступить свидетелем по делу Хэнкса. Богдан так и не уладил свои дела в Анахайме, и было бы глупо поспешно все ликвидировать, чтобы успеть к повторному ангажементу Марыны в театре «Калифорния» в октябре, коль скоро у него с Питером был дом в южной Калифорнии — глупо и совершенно разорительно. Возможно, Марыне не пристало каждый день жаловаться Уорноку, что приходится экономить и многим жертвовать, учитывая, что она получала тысячу долларов в неделю — намного больше (как добрый старик капитан Знанецкий счел нужным ей напомнить), чем большинство тружеников в Америке зарабатывают за год. Но ведь у большинства людей не было таких расходов и таких обязанностей, как у Марыны. По крайней мере, она могла послать немного денег Богдану, чтобы погасить его долги, накопившиеся в Анахайме; спасти обнищавшую семью Циприана и Дануты, разочарованных жизнью в «Эденике» и мечтавших вернуться в Варшаву (она оплатила им дорогу); полностью уплатить, как того требовали честь и достоинство, оскорбительный штраф в пять тысяч рублей, взысканный Имперским театром за разрыв контракта (она умоляла директора — бывшего друга! — продлить ее отпуск еще на год, но получила отказ). И еще предстояли расходы на поездку в Нью-Йорк и шесть дней проживания в отеле, пока ей не станут снова выплачивать жалованье, когда она начнет новый сезон в середине декабря (Уорнок выдаст аванс для оплаты счета в гостинице, но вряд ли оплатит проживание Богдана, Питера и Анелы, и она уже привыкла платить за мисс Коллингридж); но самых обременительных расходов требовали костюмы. Марына еще как-то обошлась в Сан-Франциско. Костюмы для Адриенны и Джульетты она привезла с собой из Польши, а для «Камиллы» одолжила денег у капитана Знанецкого и наняла швею, которая сшила довольно сносное платье. Но в Нью-Йорке она открывала сезон «Камиллой», и все пять костюмов должны быть поистине роскошными. В Нью-Йорке — и Марына это прекрасно понимала — от костюмов ведущей актрисы ожидали многого. Даже большего, чем в Париже, заметил Уорнок.
Но реклама в Париже наверняка не была бы такой вульгарной. Работа Уорнока в этой области — афиши возвещали о нью-йоркском дебюте «графини Заленской из Русского имперского театра, Варшава» — ее коробила. Графиня Заленска — скажите на милость, кто это такая? И что, нужно обязательно писать «русский»? Но Богдан только посмеивался:
— Que veux-tu, та chère[89], это же Америка. Они ведь не обязаны разбираться в иностранных титулах. Уорнок считает, что на тебе можно сколотить состояние, но он очень осторожен. Поверь, Марына, скоро он поймет, что к твоему очаровательному новому имени не нужно добавлять мой неуместный титул.
Ей передавалось спокойствие мужа — благожелательное спокойствие. Он не сильно изменился: приехал по-деревенски загорелым и немного грузным, да еще взял в привычку грызть ногти, но остался прежним. Богдан был добр, очень добр, делая вид, что его не интересует местонахождение Рышарда: Марына сама рассказала, что их друг по несчастью стал свидетелем того, как один человек застрелил другого на улице, и задержался в Сан-Франциско дать показания на суде, после чего вернулся в Польшу. Долгое время не зная, с кем поделиться своими мыслями, Марына с благодарностью почувствовала, как искусная сдержанность Богдана успокоила ее, а затем укрепила. Она так нервничала перед его приездом. В течение месяца она могла спокойно общаться только с манекеном из проволочной сетки, на который примеряла новые костюмы для «Камиллы». Марына ссорилась со швеей по поводу пышного бального платья для четвертого акта и предсмертного одеяния (ночной рубашки из белого индийского муслина) — для пятого. Все действовали ей на нервы.
В день премьеры она очень волновалась. Отчасти это был страх сцены, что вполне уместно, но не только он. Ее героиня была циничной и отчаявшейся в первом акте, во втором — встревоженной и уязвимой, но в конце концов приняла любовь Армана. Марына знала, что изображает страдания и радость Маргариты Готье так же хорошо, как всегда. Но нервничала из-за того, что эта пьеса не давала ей выразить одну эмоцию — злость. Наконец в третьем акте Марына смогла дать ей выход. Исступленно счастливая Маргарита живет теперь со своим возлюбленным Арманом под Парижем; в то утро он уехал в город по небольшому поручению, и она сидит одна в залитой солнцем комнате, смотрит в окно на сад. На ней кашемировое платье персикового цвета, отделанное спереди каскадом кружев и одной узкой оборкой внизу, кружевными манжетами на коротких рукавах, кружевным рюшем на вороте и слева кружевным кармашком в форме раковины, украшенным розовой розеткой, которая снискала особое расположение нескольких рецензентов. Ее служанка Нанина только что объявила о прибытии джентльмена, желающего поговорить с ней. Маргарита, решив, что это ее юрист (без ведома Армана она выставила на продажу всю обстановку своего великолепного дома в Париже), велела впустить его. Разумеется, это не юрист.
«Мадемуазель Маргарита Готье?» Сановитый пожилой мужчина появился в дверях с правой стороны сцены и прошел мимо живой канарейки, которую режиссер, стремившийся к сценическому реализму, поместил в декорацию. «Именно так меня зовут, — сказала Марына. — С кем имею честь разговаривать?» Канарейка защебетала. «Мсье Дюваль». Чик-чирик. Можно было подумать, что в клетке сидят две птицы. «Мсье Дюваль?» Чик-чирик-чик. «Да, мадам, отец Армана». Марына должна была произнести следующую фразу слегка встревоженным, но спокойным тоном — но как она могла успокоиться, когда рядом мерзко пищала эта пичуга? «Армана здесь нет, мсье». Чир-чирик-чик-чик. «Знаю. Но я хочу поговорить с вами. Будьте так любезны, выслушайте меня». Выслушать? Да ей же ничего не слышно! «Мой сын губит себя из-за вас». Чик-чир-чик-чик-чирик-чир-чик. Потеряв всякое терпение, Марына подошла к декорации, сняла клетку и швырнула ее в бутафорское окно, а затем, в глубокой печали, бесшумно вернулась по наклонному полу сцены на свое место.
