— Да, — сказала Марына.

— И не то чтобы я считаю полной потерей времени этот час, что провел с вами, извините, что не могу уделить вам больше времени, через несколько минут у меня деловая встреча, но я не хочу вас обнадеживать, вы — милая женщина, очень гордая и решительная, я люблю женщин с «изюминкой», умеющих постоять за себя, но в этой стране вам тоже придется прогибаться — всем приходится. Я не говорю, что вы не слышали об этом раньше, но театр — это бизнес, и люди здесь не очень-то приветствуют напыщенные представления о театре, которые бытуют в Европе. Вы, конечно, и сами все знаете, но я вижу перед собой даму, и, наверное, у вас на родине такая утонченная женщина произвела бы сильное впечатление, вы можете поразить и здешнюю публику, но не все ж ей утонченные дамы, — даже нашим богачам из Сан-Франциско, а их у нас теперь полно благодаря комстокским слиткам, например, покойный мистер Ралстон, который построил этот театр, а также отель «Палас», — уж он-то любил всякие европейские штучки. Не то чтобы это горстка снобов, живущих в особняках на Ноб-хилле, покупает билеты в ложи «Калифорнии», потому что богачи хотят быть культурными людьми и потому в городе так много театров, в высшем обществе есть также несколько евреев, и я думаю, что они самые тонкие ценители, но не можете же вы играть только для них. Нет, не то чтобы в Сан-Франциско не было людей, которые кое в чем разбираются, когда сюда наведывается Бут или приезжает на гастроли европейская звезда, все они стремятся играть в «Калифонии», поскольку каждый знает, что это — лучший театр после Бутовского в Нью-Йорке, и поэтому нашей публике крайне трудно угодить, в особенности газетчикам, которые только и мечтают проткнуть «мыльный пузырь» какой-нибудь зарубежной дутой величины. Но я не говорю, что обычные люди не ходят в театр, и если вы не угодите им, то у вас вообще ничего не получится. Они должны аплодировать и смеяться, толкать друг друга в бок и плакать. Интересно, сумели бы вы сыграть комедийную роль? Нет, судя по вашему виду, скорее всего, нет. Ну, вот и решено. Вам нужно заставить их плакать.

— Да, — сказала Марына.

Он внимательно посмотрел на нее:

— Я не обескуражил и не обезоружил вас всей этой болтовней?

— Нет.

— А, понимаю. Вы горды и самоуверенны. И, вероятно, умны. Что ж, — он усмехнулся, — для актера это недостаток.

— Мне говорили об этом, мистер Бартон.

— Не сомневаюсь.

— Но ведь можно быть более снисходительным. Например, сказать, что ум — это недостаток для женщины.

— Да, мог бы. Поэтому я обращаю ваше внимание на то, что не сказал этого, — он взглянул на нее с любопытством и раздражением. — Вот что я вам скажу, мадам Язык-сломаешь-пока-выговоришь. Давайте закончим беседу. Вы готовы показать что-нибудь прямо сейчас?

Разумеется, она была не готова.

— Да.

— И расстанемся друзьями, хорошо? Никаких обид. И я с удовольствием приглашу вас в свою ложу на любой спектакль этой недели.

— Я не отниму у вас много времени, мистер Бартон.

Бартон хлопнул рукой по столу:

— Чарльз! Чарльз!!

В дверь заглянул молодой человек.

— Сбегай к Эймсу и скажи, чтобы он подождал, я освобожусь не раньше чем через полчаса. И скажи Уильяму, чтобы вынес на сцену несколько ламп, стол и стул.

— Достаточно одного стула, — сказала Марына.

— Стола не надо! — прокричал Бартон.

Ведя ее по лабиринту коридоров, Бартон спросил:

— И что же вы собираетесь мне показать?

— Я думала о Джульетте. Или о Маргарите Готье. Или, возможно, об Адриенне Лекуврер. Все эти роли я много раз играла у себя на родине и сейчас выучила по-английски. — Она остановилась в нерешительности. — Если не возражаете, я покажу вам Адриенну. В этой роли я дебютировала в Имперском театре в Варшаве, и она всегда приносила мне удачу. — Бартон присвистнул и одобрительно кивнул головой. — Да, кульминация четвертого акта, когда Адриенна в блестящем обществе читает своей сопернице оскорбительную тираду из «Федры», а потом я сразу же перейду к пятому акту.

— Читать все пять не стоит, — быстро сказал Бартон. — И не надо никакой «Федры».

— В любом случае, — невозмутимо сказала Марына, — мне потребуется помощь моей юной подруги, которая ждет в коридоре с экземпляром «Адриенны».

— К нам в Сан-Франциско всего два года назад приезжала Ристори со своей труппой. Как раз эту пьесу давала. Правда, она выступала в «Буше». И, разумеется, играла по-итальянски. Может, она и читала один монолог по-английски, но это неважно — все равно нельзя было разобрать ни единого слова. Публика пришла, поскольку Ристори заплатила за большинство рецензий, и гастроли прошли на ура.

— Да, — сказала Марына, — я была уверена, что вы знакомы с пьесой.

Они дошли до кулис. Она увидела перед собой темную сцену, в центре которой ее ждал простой деревянный стул. Сцена! Она снова выйдет на сцену! Марына остановилась на миг — миг подлинного сомнения, — охваченная волнением и радостью, которые, как она полагала, Бартон мог принять за страх сцены. Нет, просто за обычную панику дилетантки, которая, выдав себя за профессионалку, боится, что ее обман сейчас раскроется.

— Вот мы и пришли, — сказал он.

— Да, — ответила она. «Вот я и пришла».

— Сцена — в вашем распоряжении, — произнес он и спустился по ступенькам с правой стороны, остановившись на полпути, чтобы вынуть из кармана конверт и разрезать его стилетом.

— Отбросьте сомнения, — сказала Марына, намекая на его проклятое письмо. — И «коль слезы есть у вас, готовьтесь плакать»[74].

— А, Марк Антоний обращается к плебсу, — Бартон обернулся и посмотрел на нее. — Вам нужно послушать, как эти строки произносит Эдвин Бут.

— Я слышала.

— Неужели? И где же, позвольте вас спросить, вы видели нашего великого трагика? Я и не знал, что он совершал гастрольное турне по Европе.

Она слегка топнула:

— Там, где я сейчас стою, мистер Бартон. В сентябре. Марка Антония и Шейлока.

— Здесь? Так, значит, вы уже были в «Калифорнии»? Да, вы же говорили, что прожили в штате некоторое время. — Он добрался до своего кресла в середине десятого ряда. — В таком случае вы просто обязаны стать моей гостьей на этой неделе.

Марына кивнула оробевшей мисс Коллингридж, чтобы та сняла свою матросскую шляпку, вышла на сцену и села на стул, откуда должна была (совершенно бесстрастно) читать слова Мориса, возлюбленного Адриенны Лекуврер, а в конце акта — несколько строк Мишонне, суфлера «Комеди Франсез» и самого дорогого друга Адриенны, безнадежно в нее влюбленного.

— Помните — не нужно играть. Просто произносите слова.

— Произносите, а не праижнаши-ите, — изрекла мисс Коллингридж.

Марына улыбнулась.

— И не волнуйтесь, — прошептала она. — Все будет… — Она опять улыбнулась, однако на сей раз — самой себе. — Все будет «отлично».

Марына окинула взглядом пустой театр. Как в такой гнетущей обстановке показать, на что она способна? Нет ни восторженных друзей в зрительном зале, ни других актеров, ни декораций, ни реквизита (может, надо было попросить что-нибудь, например, свечу, рожок для обуви или веер вместо букета отравленных цветов?), ни поддержки публики. Только собеседник-стул с сидящей на нем мисс Коллингридж да единственный критик-судья. А мисс Коллингридж казалась такой крохотной и жалкой! Наверное, лучше представить на ее месте Рышарда. И произнесет ли она своим властным голосом, который прекрасно (прекрасно!) был слышен в самом конце второго яруса, слова Адриенны по-английски? В Америке!

— Только сцена смерти, вторая половина пятого акта, мистер Бартон. Не волнуйтесь! Начну с того места, — сказала она совершенно не актерским голосом, — когда я открыла маленькую шкатулку с отравленными цветами, присланную принцессой де Бульон, которую сочла подарком от Мориса, и поцеловала их. Начнем с моего ответа на слова Мориса, который только что вошел в мою комнату и говорит, — почти бесстрастным голосом: — «Адриенна! У вас дрожит рука. Вы больны». Мисс Коллингридж…