Рышард поднял глаза над ворохом бумаги:
— Вот пока что и все.
— Весьма занимательно, — сказал Богдан. — Живо. И довольно трогательно.
Рышард не отважился спросить у Марыны, что она думает. Написать любовную историю и прочитать ее вслух в присутствии Богдана и всех остальных — для этого нужна определенная смелость. А прочие мнения его не интересовали. Рышард уклонялся от насмешливого взгляда Юлиана.
— Небольшая деталь, — сказал Юлиан. — По поводу гор. Полагаю, у тебя были основания назвать их голубыми?
— Ну, разумеется… грамотей! — вскричал Рышард. — Я просто написал «голубые», и они стали голубыми. Именно так поступает писатель, а ты, мой раб и читатель, должен видеть их голубыми.
— Но они же ведь…
— А художник, — с торжествующим видом продолжал Рышард, — если он считает горы голубыми, должен показать это наглядно, смешав краски и получив тот цвет, который мы, возможно, назовем (хотя это вовсе не важно) голубым…
— …фиолетовым, лавандовым или лиловым, — радостно подхватил Якуб.
— И чем же все закончится? — спросил Циприан.
— Наверное, душераздирающей сценой, — ответил Рышард. — Либо lento[49] с продолжением рассказа об их лишениях и страданиях, пока они наконец не укроются в пещере горного льва, где лягут, обнявшись, на землю, чтобы умереть от голода и холода. Либо allegro, allegro feroce[50] с отрядом, загоняющим их в какой-нибудь каньон, на край ущелья. Вы можете себе это представить, — он мысленно добавил «Марына», — там наверху еще зеленеет чапараль, но их выдадут блестки на обтрепанной розовой блузке и трико Дженни, сверкнувшие на солнце. Когда отряд окружит их, Воздушный ангелочек возьмет Орсо за руку, они вместе прыгнут в ущелье и разобьются насмерть.
— Ах! — вздохнула Барбара.
— Не люблю, когда плохо кончается, — сказала Ванда.
— Мнение необразованного читателя, — прокомментировал Юлиан.
— В действительности, — сказал Рышард, смущенный, как и все остальные, злобным презрением Юлиана к жене, — у меня тоже есть сомнения насчет этого двойного самоубийства. — (От рыцарского благородства до творческого вдохновения — один шаг.) — Да, возможно, их не поймают.
— Да! Да! — сказала Ванда.
— Ты что, веришь этой женщине? — спросил Юлиан.
— Они смогут уйти от преследования и остаться в горах. Синих-пресиних горах, Юлиан. Красавица и чудовище поселятся в дальнем каньоне, куда никто не отважится спуститься, за исключением самого бесстрашного траппера.
— Но как же они будут питаться, греться и обороняться от диких зверей? — спросил Александер.
— Он же индеец, — возразил Циприан, — он должен знать о таких вещах.
— Наполовину индеец, — пробормотал Якуб.
— А Дженни вообще не индеанка, — сказала Данута.
— Не бойся несчастливой концовки, — подытожил Богдан, — если она больше похожа на правду.
— Читатели-читатели! — воскликнул Рышард. — Я просто хочу рассказать хорошую историю. Что может быть правдивее? И что может быть печальнее? Не возлагайте на плечи мечтателя слишком много ответственности! Или вы думаете, что от того, какую концовку я изберу, зависит истинная судьба этих бедняг?
Но ему уже начинало казаться, что так и есть на самом деле. Поэтому суеверный Рышард обратился к одной мексиканке, предсказательнице suertes, или судьбы. Ее пророчество (о том, что они будут пойманы и убиты) решило все: концовка дописалась сама собой.
Орсо выследили, когда он взбирался по крутому склону холма с Дженни на руках; сверкают и гремят ружья; грохот эхом отражается от стен каньона, пуля попадает в голову Дженни, Орсо падает; отряд находит его на земле: он воет от горя и качает мертвую Дженни на руках; на голову Орсо летит лассо и с шипением затягивается у него на шее; потом они…
Нет! Сделать так, чтобы отряд заблудился. А дети спаслись. Выдумать старого скваттера, живущего в беззаботном одиночестве (уже много лет он не видел ни одной живой души в своей заповедной горной обители), который пригласит их к своему костру и окажется невероятно добрым человеком — полной противоположностью жестокого хозяина цирка. Им страшно — он их ободрит. Они голодны — он их накормит. Разворошив угли, он положит на решетку славный олений окорок и прослезится, наблюдая, как они едят (возможно, он когда-то был отцом). «С тех пор они жили вместе», — гласила последняя строчка рассказа. «Такова Америка, — подумал Рышард. — Здесь одинаково ценятся слезливый „хэппи-энд“ и лицемерная, веселая бойня». Когда два дня спустя отряд догнал беглецов и, открыв по ним огонь, попал Матильде в позвоночник (она осталась парализованной на всю жизнь), а затем вздернул Замбо на виселице, Рышард нисколько не сожалел о развязке, которую он избрал. Какой смысл превращать случай из жизни в рассказ, если не можешь ничего изменить, в особенности — финал?
Не для того ли сочиняют истории, чтобы пробудить скрытое в каждом из нас стремление к другой жизни?
Кроме того, Рышард не был расположен рассказывать историю о невозможной любви, которая оказалась… невозможной. Писать — значит заклинать: Рышарду хотелось показать, что невозможная любовь возможна. Его собственная любовь к Марыне превратилась в бесконечную, незавершенную историю, которую он постоянно исправлял, расцвечивал и оттачивал, отыскивая все более изящные формы повествования. Здесь он жил бок о бок с Марыной, но не смел быть с ней более серьезным из страха перед окончательным отказом. По его предположениям, ей нравились его докучливые знаки внимания, и она огорчилась бы, если бы ее пылкий и бесконечно терпеливый поклонник попросту отказался от нее. Но эту роль становилось труднее играть без декораций, в которых она была задумана. Здесь не было ни гримерных (Рышард любил наблюдать, как она смотрится в зеркало), ни прокуренных коридоров с газовыми лампами, ни затемненных экипажей. Зеркала висели в лос-анджелесских борделях, в Сан-Франциско тоже имелись зеркала (причем не только в театрах), но какую пользу могла принести столь практичной деревушке, как Анахайм, эта обманчивая игра поверхностей и того, что за ними? В их новой жизни зеркал не было. Одни лишь виды.
Возможно, он не грустил бы так, если бы ему приходилось терпеть только присутствие мужа, однако совместная жизнь с четырьмя супружескими парами, — каждая из которых, даже несчастные Юлиан и Ванда, казалась такой сплоченной, — отдаляла его от Марыны, как никогда прежде. (Желая отличаться от них, Рышард уговорил другого холостяка, Якуба, поехать вместе с ним в Лос-Анджелес, чтобы целую неделю провести с проститутками.) Они редко оставались наедине, если не считать уроков верховой езды. Рышард пересказывал ей свои одинокие приключения в августе, когда они вместе с Юлианом жили и занимались исследованиями в незаселенных областях. Как тут было не отойти от этого супружеского пастбища? Как не вдохнуть новую эротическую энергию в их отношения?
— Поедемте со мной, — говорил Рышард, — и я покажу вам горы.
— Скоро, скоро, — бормотала она.
Он мечтал защищать ее. Но защищать было не от чего. Если только Богдан никуда не исчезнет. В рассказе может случиться что угодно. Богдан мог упасть с лошади и свернуть себе шею, и тогда она поняла бы…
Спешившись, Марына бесцеремонно потянула его за воротник. Она совершила это путешествие в освобождающую пустоту (как ее ни назови: раскаленная пустыня или необитаемые горы), где Рышард вызвался быть ее проводником.
— Ах, Марына, — простонал он. — Неужели у нас нет никакой надежды?
— У нас?
Он склонил голову:
— У меня.
— По-моему, — сказала она, — у вас надежда есть.
— А у вас, Марына? Твердо решили похоронить себя заживо? Вы что, правда так сильно изменились? Возможно ли это, Марына?
— Более чем возможно.
— И это, — он махнул рукой на окружавшие их земли, — единственная страсть, которая теперь занимает вас?
