В двадцать лет мы легко забываем печали,

В двадцать лет мы в бессмертие верим еще,

В двадцать лет мы науку любви изучаем

И с неправдой сражаемся горячо.

В сорок лет мы устали уже порядком,

В сорок лет мы завидуем молодым,

В сорок лет обличаем неправду с оглядкой,

А веру в бессмертье уносит, как дым.

В шестьдесят подходит зима вплотную.

В шестьдесят не бессмертье, а холм впереди.

В шестьдесят любовь свою молодую

Мы таим, как постыдную тайну, в груди.

А с неправдой сражаться уж нету сил.

Да никто нас об этом и не просил..

— Жаклин повезло,—пробормотал Бернар.—Песня будет иметь успех, я уже чувствую.

— А если бы вы знали, ребята, как Жаклин придумала все это оформить! — воскликнул Марсель и принялся рассказывать: — Вот представьте: на рояле в темном, невидимом для публики углу лежат нужные ей аксессуары. Первый куплет Она поет с пестрым зонтиком и цветком — ей двадцать лет, она юна, она полна радости и легкости.

Потом я передаю ей незаметно два других предмета — зонтик потемнее и большую хозяйственную сумку. Второе четверостишие она поет более утомленно и приземлзнно, у нее нет уже той легкости и задора, как в двадцать лет. И, наконец, Жаклин перед слушателями — с черным зонтом, в черной большой шали, сгорбленная, старая, мудрая. Зонтик все ниже, ниже, она все больше склоняется под тяжестью жизни, и к последним двум строчкам зонтик совершенно скрывает ее лицо, свет гаснет, и Жаклин исчезает. И музыка тоже как будто гаснет.

— О-о-о, вот это будет номер! — выдохнул Бернар, и два гитариста всплеснули восторженно руками.— Я думаю, «фаны» сломают не один десяток стульев после этой песни! А кто же автор, тебе известно, Марсель?

— Нет,—качнул головой пианист.—Знаю только, что прислали песню из горной деревушки, где родился этот парень — Жюльен, приятель Жаклин... Он и раньше говорил, что знает одного молодого поэта в глуши — автора многих песен. А музыка... музыка моя,— смущенно прибавил он.— Кстати, Жан, ты наврал в мелодии. Не «ля», а «си»...— Он взял «си» на клавиатуре, ударил несколько раз.— Слышишь? Ну-ка, повтори.

Жан недовольно проворчал что-то, но послушно повторил музыкальную фразу. Марсель кивнул:

— Теперь верно. Давайте повторим все вместе песню... Ну-ка: «В двадцать лет мы легко забываем печали...»

— Погоди минутку, — прервал Бернар. — Что же здесь все-таки происходит? Жаклин сама назначила на утро репетицию, а теперь оказывается, она и не ночевала дома. Старая мадам Мерак совершенно растеряна, ничего не может толком объяснить, а мы с самого Сен-Мало не видели Жаклин. Ты-то, надеюсь, можешь нам сказать?

Марсель пожал худенькими плечами:

— Я и сам ничего толком не знаю. Знаю только, что Жаклин, как всегда, занимается каким-то благотворительным или вроде этого делом. Она ночью звонила матери, предупреждала, что задержится, чтобы мать не беспокоилась. Знаю, что у нее здесь спасалась какая-то девочка, которую потом старая мадам Мерак тоже ночью отдавала родителям. Что родители залили счастливыми слезами весь холл... Словом, если вы, ребята, ждете от меня вразумительного и связного рассказа, то сильно разочаруетесь. Я ничего не могу рассказать.

— Гм .. На ловца и зверь бежит,— констатировал Бертран.— Жаклин просто везет на всякие такие истории. И всюду она впутывается. А мы — терпи и жди! — Он недовольно засопел в свою бороду.

— Давайте-ка лучше не рассуждать, а играть,— предложил Марсель.— Жан, Паскаль, проиграйте-ка свои партии соло.

И снова задвигались, отбрасывая на стены светлые зайчики, гитары, зазвенели золотые тарелки ударника, весь старый дом наполнился красивой музыкой и стал похож на музыкальную шкатулку. Иногда Марсель переставал аккомпанировать, раздраженно стучал кулаком по пюпитру, кричал:

— Врешь, Жан! Врешь, Паскаль! О, тупицы! Деревянные уши! Вы что, не слышите сами свое вранье?

И они повторяли еще и еще то одну, то другую музыкальную фразу, неудавшийся пассаж, придумывали вариации основной мелодии, более разнообразный аккомпанемент, работали в поте лица так, что Бернар, наконец, взмолился:

— Перекур, ребята. Марсель, нельзя же так, я весь взмок ..

Но Марсель был беспощаден:

— Пройдем еще раз всю песню, потом отдохнем.

— Послушайте, ребята, а где же старая мадам Мерак? — спохватился Жан.— Обычно в этот час она приносила нам кое-что пожевать.

— Она лежит у себя, не надо ее беспокоить, — отозвался Марсель.— Хоть она и сказала, что дочь предупредила ее, но, видно, старушке очень не по себе. Да и бессонная ночь дала себя знать.

Музыканты снова взялись за свои инструменты. За окном уже начало чуть смеркаться. Уже погасал ленот-ровский садик во дворе особняка мадам де Севинье. Уже сгущались тени под аркадами площади Вож. Уже сиреневым сумраком начали затягиваться старые мостовые Марэ. И вдруг, когда оркестрик заканчивал очередной повтор, за дверями знакомый голос подхватил мелодию, вплелся в музыку:

В сорок лет обличаем неправду с оглядкой,

А веру в бессмертье уносит, как дым...

— Жаклин! — радостно вскрикнул Марсель.— Наконец-то!

Музыканты побросали свои инструменты, столпились у дверей Пришла не только Жаклин Мерак. За ней в дверях стояли рыженькая девочка, молодая женщина с черными, струящимися по плечам волосами и Анри Жюльен, радостный и чуть смущенный, с перевязанной бинтами большой собакой, которая тяжело лежала у него на руках.

— Вот и мы,— непринужденно сказала певица — Нас много, но вы сейчас перезнакомитесь И особенно предупреждаю: постарайтесь заслужить доверие и любовь Казака. Он здесь — самый главный.

25. ЗАПИСКИ СТАРОГО СТАРОЖИЛА

Уф, ну и ночка! С трудом выкраиваю несколько минут, чтоб записать все встречи и события О сне не приходится и мечтать: то и дело раздаются звонки — телефон, посетители .. То и дело надо с кем-то разговаривать, успокаивать, утешать. Но начну по порядку, то есть с того момента, когда на улице Фран-Вуржуа я впустил в дом довольно растрепанную и даже не совсем одетую пару Круа-бон. Как сказала с юмором мать Жаклин, эта пара так залила радостными слезами весь холл, что пришлось все вытирать и выжимать тряпки. Это, конечно, для красного словца. Но они оба правда затискали, зацеловали свою маленькую, еле пробудившуюся дочку. Даже суховатый, всегда деловой мсье Круабон что-то долго вытирал носовым платком подозрительно красные глаза, а о мадам и говорить нечего — она просто плавала в слезах. Малышка тоже плакала, но когда родители стали доживаться, почему она плачет, Бабетт сквозь слезы пробормотала:

— Где моя собачка? Хочу собачку!

Пришлось ей обещать, что завтра к ней приведут Казака. (А где его искать? Это тоже проблема!)

Круабон повторил, что Жанин Буле таинственно исчезла из дома, оставив все свои вещи. Об этом уже пронюхали репортеры, и утром, наверное, будет напечатано во всех газетах. Полиция считает, сказал Круабон, что журналисты и телевизионная передача спугнули преступников. Поэтому Круабоны, зная, что их подкарауливают репортеры, которые дежурят у их дома днем и ночью, выбрались к Жаклин за девочкой через сад и сказали мне, что повезут ее не домой, а к друзьям, в Булонский лес, чтобы никто не знал о возвращении Бабетт. Круабоны заставили меня пересказать в подробностях всю историю похищения малютки, переданную Клоди. Я пытался уверить Круабона, что девочка ни при чем, что она — просто жертва мошенников, но он меня едва слушал, повторял, что все они одна шайка и что он будет требовать для всех самого сурового наказания.

Почему-то я не сказал ему, что Клодп тоже исчезла,— что-то не пустило меня, да и тревога меня грызла: а вдруг бандиты каким-то образом выманили, заполучили Клоди и Жанин и уже расправились с ними аа предательство?