Даня и Павел понурились: только что они вышли «в свет», занялись настоящим делом, и вот надо все бросать. Все прошлые дни они были счастливы: еще бы, риск, опасность этой работы, дерзкие вылазки на самые высокие здания — универмаг «О прентан», универмаг «Отель де Виль», крыша Центрального рынка, дом на бульваре Сен-Мишель, наконец, лихое «восхождение» на крышу медицинского факультета... И вдруг все кончено! Что ж, опять сидеть в подвале?
Андре — тот бушевал:
— Уж этот Гюстав! Он так осторожен, что это уже смахивает на трусость!
— Замолчи, молокосос! — прикрикнул на сына Жан-Пьер.— Ты что, умнее всех хочешь быть? Какой смельчак выискался! Рисковать своей шкурой — тут не надо большого ума! Изволь-ка подчиняться дисциплине, а то тебе ничего больше не станут поручать. Если Гюстав приказал,— значит, так тому и быть! Надо выполнять, не рассуждая, как в армии. Ты ведь тоже солдат Сопротивления.
Андре притих. Между тем Фабьен развязывала мешочек, который был глубоко запрятан в кармане ее широкой юбки.
— Вот, Гюстав прислал кое-что для вас! — сказала она приунывшим Дане и Павлу.— Он сказал, что это цисьмо написал один очень храбрый русский военный. Кажется, этот русский бежал из тюрьмы где-то в районе Арраса.
— Русское письмо!
Павел начал читать вслух:
— «Дорогие товарищи коммунисты, партизаны! Хочу рассказать вам об одном случае, который произошел со мной после выполнения боевой задачи партизанской группой.
Продвигаясь с товарищами через большую шоссейную дорогу, мы набрели на семь фашистских бандитов. Один фашист крикнул: «Стой!» Выстрелами товарища Кондратюка Степы три фашиста были убиты, остальпые в панике ]разбежались. После этого мне пришлось возвратиться цаэад, забрать остальных товарищей, передвинуться в другое место и остановиться там на ночлег. Фашисты на рассвете окружили квартал. Нас было трое, вооружены мы были одним автоматом и одним пистолетом. Я скомандовал к бою и открыл огонь из автомата. Несколько фашистов свалились на землю, остальные разбежались.
Последним патроном я подстрелил еще одну гитлеровскую собаку и в эту минуту был ранен фашистской пулей.
Я решил вырваться от фашистов. При перебежке в другое место фашисты открыли огонь по мне, и я снова был ранен. Фашисты стреляли со всех концов; я, не обращая внимания ни на что, вскочил в один дом и очутился на Крыше. Гитлеровские бандиты искали меня, но не нашли. Только благодаря одной «хорошей» женщине, которая фашистам указала на меня, фашисты моментально открыли ОГонь, и я снова получил три пули и свалился с крыши Бандиты боялись ко мне подходить, подъехали автомат иной, наставили на меня автоматы и бросили меня в машину.
Затащили меня в фашистский военный госпиталь «на лечение», рассмотрели меня через рентген и очень были рады, что у меня остались пули в ноге, руке и плечах. После этого отнесли меня на четвертый этаж, положили за решетку да еще приковали к койке; кроме того, возле двери поставили одного своего бандита. Не прошло и десяти минут, как начальник гестапо с другими собаками пришли «лечить» меня. Собаки прекрасно меня знали по материалам, которые были им поданы после моего побега из лагеря, и задали мне такие вопросы: «Коммунист, специально присланный для коммунистической работы?» Я отвечал: «Да, коммунист, присланный для работы». Второй вопрос был задан: «Террорист?» Я ответил: «Нет, я советский патриот». За это я получил больше пятидесяти железных «пилюль», а позже трудно сосчитать, сколько я получил таких «пилюль», потому что я им ничего больше не сказал. Хотя они прекрасно знали про мою коммунистическую и партизанскую работу.
Ночью я разломал фашистский замок, но не удалось разломать решетки в окне, и на другой день снова пришли собаки катувать меня, еще больше получил я «пилюль» за то, что разломал замок.
Ночью меня привезли в тюрьму, назвали меня русским бандитом и бросили в камеру номер один. Камера представляла собой два метра длины, полтора метра ширины. В маленьком окошке больше железа, чем стекла. В камере было немного соломы, одеяло, наверное, с прошлого столетия, кроме того, полметра сора и несколько миллионов вшей и один фашистский бандит возле железных дверей.
Просидел я седьмую ночь, ночи были тихие, и хорошо было слышно, как вскрикивали люди и гремели выстрелы. Надежды на побег из тюрьмы никакой не было: кроме проклятой камеры, тюрьма была обнесена двумя мурами семЬ-восемь метров высоты да еще фашисты с собаками минута в минуту кругом ходят.
По словам старшего гестапо, жить мне всего осталось два дня. Я решил погибнуть в схватке с фашистами. Итак, ночью мне удалось вытащить гвоздь из окна длиной семь — девять сантиметров. При помощи гвоздя я расковал себе здоровую руку и после того тгежал и кричал фашисту, который стоял возле дверей, чтобы он мне дал воды. Он не обращал внимания. Раны загноились и очень болели. Я бросался и кричал все: «Дай воды!» Фашистская морда раздобрилась и зашла ко мне в камеру. Собака метра два высоты, да еще кинжал на боку. Он поинтересовался моей раной на ноге и пригнулся посмотреть. Я моментально гвоздем ударил бандита в голову, закрыл ему рот, его кинжалом я перерезал ему глотку и моментально его положил на свое место и накрыл одеялом, после того закрыл дверь на ключ и перешел в другую камеру. Другие фашистские собаки смотрели через щель моей камеры и всё думали, что русский бандит спит, а я гвоздем и кинжалом уже продолбил себе в стене щель для побега.
Вопрос с камерой был решен. Второй вопрос был: форсировать два высоких мура. Где та сила и воля брались, не могу представить себе, но за две-три минуты я оторвал железо, загнул крючок, порвал рубаху, кальсоны, одеяло, посвязал все это, и вот был инструмент готов. Начал я вылезать из камеры, щель была узкая и длинная. Вся кожа на мне была ободрана, кровь лила со всего. Я моментально забросил крючок на первый мур и очутился наверху. Внизу я заметил трех фашистов с собаками. Я притаился на муре и ждал, когда фашисты зайдут за угол. Ночь была холодная, я в трусах спустился с первого мура и забросил крючок на другой и моментально очутился на другом муре. Когда я спускался с другого мура, у меня случилась авария: одеяло оборвалось, и мне пришлось метров шесть-семь лететь донизу. Если бы я попал на камень, так убился бы, а так «большое спасибо» гитлеровским убийцам, подставили под меня яму метров сто двадцать ширины и метров сто длины с расстрелянными безвинными людьми... Мне сразу стало понятно, что были за крики и выстрелы каждой ночью, и я видел, что места для меня тоже хватало там.
Я помыслил слова погибшим товарищам, пролез еще возле одного фашиста, который стоял на посту, и двинулся в незнакомую местность. По пути принимал все виды маскировки, потому что не был похож на человека, и фашистские собаки шныряли за мною. За полтора дня я добрался до своих. Сколько было радости, какая забота обо мне французских товарищей! Моментально я был направлен в госпиталь и оперирован. Я был всем доволен, только тем нет, что не мог сразу же начать работу, не мог гитлеровцам отомстить за товарища, который героически погиб в борьбе с бандитами, за те издевательства, которые они проделывали на нашей Родине и которые они проделывают здесь». Подписано «Василий».— Павел перевел дух и, потрясенный, взглянул на Даню.— Ну, что ты об этом скажешь, Данька?
— Да это же чистый украинец писал! — воскликнул Даня.— И слова украинские: «муры» — это стены, «кату-вать» — по-укрлттнски «пытать». Да и все обороты украинские. Может, этот Василий из наших мест? Чувствуется, что его ридна мова, родной язык, — украинский.
— Да я вовсе не о том спрашиваю! — нетерпеливо прервал его Павел.— Что мне за дело, украинец он или русский, грузин или чуваш?.. Парень-то какой мировой! Орел! Ведь это понимать надо! Я тоже бегал из карцера, из лагерей, знаю, с чем это едят, но это такого класса герой! С таким командиром ничего в жизни не страшно! И что это за Василий такой? Разыскать его надо, чего бы это нам ни стоило! Давай, Данька, а?
