Колонна подневольных тянулась от рабочего лагеря к шахтам. Здесь были люди самых разных национальностей: итальянцы, испанцы, бельгийцы; было даже два индуса, неизвестно как попавших в лагерь, но теперь работающих вместе со всеми на самом тяжелом участке.

Шоссе вливалось в Бетюн, старинный шахтерский городок, весь темно-серый, с узенькими уличками, где не то что автомобилю — двум прохожим едва разойтись. Островерхие крыши, коньки, затейливые флюгера по фламандской моде. А там, дальше, — центральная площадь, и к небу поднимается нарядный, точно щеголь, мушкетер, весь в игольчатом каменном кружеве, храм XIII столетия, главная достопримечательность города. Каждый раз Даня не мог оторвать глаз от этого чуда архитектуры.

«Наверно, сюда до войны ездили любители старины,— соображал он.— Папа, конечно, знал об этом аббатстве, ведь он так интересовался готикой...» И мгновенная горечь подступала к сердцу: где-то теперь отец? Жив ли? И где мама и Лиза?

А над ухом вился неотвязный голос его нового дружка, Пашки:

— Ты гляди, гляди, как здорово живут эти французики! Хоть и ходят, как мы, в деревянных башмаках, а вон сколько одеял на балкончике вытряхивают! И война их не прижала, чертей! А вон, гляди еще, на площади велосипеды стоят без всякого призора. Эх, вот бы стянуть!

Даня вспыхивал:

— Ты что, в уме?! Ты же как будто приличный парень, а от тебя только и слышишь: увести, стянуть, стырить, слямзить! Да как тебе не совестно!

— А чего ж тут совеститься? — не смущался Пашка.— Нам велосипед знаешь как пригодился бы...

— Эй, что там за разговоры в колонне? Прекратить! — раздавался окрик конвоиров.

Один из конвоиров — рыжий большой детина, в общем, невредный, но нетерпеливый и желчный. У него даже иногда можно раздобыть сигарету. Зато три других — типичные злобные нацисты — так и норовят подвести под карцер или под другое наказание. Н[а штрафников они смотрят с откровенной ненавистью. Раз, два... раз, два... Стук деревянных сабо мерно раздавался на сонных еще уличках. Но вот вдалеке возникали в сером небе вышка, черные пирамиды терриконов, слышалось ровное, мощное дыхание какого-то большого механизма. Начинали тянуться заборы, скучные кирпичные здания контор. Угольные разработки.

Французские акционеры отлично сработались с немцами, и когда те навезли из всех оккупированных стран даровую рабочую силу — пленных и штрафников,—начальство шахт выразило немцам глубокую благодарность: наконец-то шахты смогут работать на полную мощность, выдавать уголь, как до войны.

Скрипучие клети, допотопные отбойные молотки, кайлы — все было изношено, ветхо до предела. В шахте часто бывали обвалы, аварии, просачивались отравляющие газы, падали нагруженные людьми лифты — владельцев это ничуть не волновало: ведь там, внизу, работали большею частью подневольные.

Черные глухие ворота.

— Эй, становись! — прокатывается окрик.

Конвойные наскоро, небрежно пересчитывают свое стадо: им хочется поскорее вернуться в казармы при лагере, где они могут плотно поесть, поиграть в карты, отоспаться до позднего вечера — до того часа, когда надо снова идти за шахтерами-лагерниками.

В черную душную глубину опускаются клети, забитые человеческим грузом.

Следователь выполнил свою угрозу: Даня — штрафник Над ним восемьсот метров земли, угольного пласта, породы, деревянных подпорок. Восемьсот метров до света, до травы, до ручьев, до свежих человеческих голосов. Здесь — только грубый окрик старшего откатчика или сиплые голоса шахтеров. Здесь леденящие сквозняки или сырая, полная едких испарений жара. Здесь захлебывающийся рев молотков, грызущих породу, грохот летящих угольных пластов, стук кайла, лязг вагонеток.

О, эти вагонетки!

Дане кажется, что тянется, тянется, впивается в мозг, в жилы, в тело какой-то бесконечный, выматывающий сон. В этом сне он в черном бездонном аду толкает перед собой вагонетку, наполненную доверху углем. Он катит вагонетку по траншее — узкой, извилистой, ползущей, как червяк, под неровным сводом. Свод этот то немного повышается, и можно перевести дыхание, то вдруг опускается так низко, что приходится становиться на колени и ползком, напружив все тело, толкать перед собой вагонетку. Вот-вот размозжишь голову о выступающие сверху и сбоку пласты и деревянные брусья подпорок. А под коленками — острые, раздирающие тело кусочки рассыпанного угля. Мелкие осколки впиваются в ноги, ранят, на зубах тоже скрипит уголь, и кажется, все внутри полно этой черной вязкой массой.

— Эй вы там, чего застряли?! — раскатывается по штольне голос старшего откатчика.

Даня подымает голову: значит, это не сон? Вот она, вагонетка. Она сошла с рельсов, проклятая!

Даня уперся ногами, плечом, напряг все мышцы. Никакого результата! Поднять ее, поставить снова на рельсы — нет, на это не хватит сил! Пот ест глаза, надуваются жилы на висках... Неужели это он, Даниил Гайда, считался первым силачом в школе?! Вот как истощили его эти месяцы в Германии и здесь, в шахте!

— Что, интеллигентик, или надорвался? — Павел оттирает его от вагонетки, спиной приподнимает ее и ловко ставит на рельсы.— Вот, гляди, как мы, рабочий класс, действуем!

Дане стыдно и неприятно, что Пашка ему помогает. К тому же и насчет рабочего класса — очередная Пашкина трепотня. Никакой он не рабочий, а просто парикмахерский ученик из Москвы. И к немцам Пашка попал по чистой случайности: поехал перед самой войной навестить тетку под Минском и не успел уйти. Его схватили и чуть ли не с первым эшелоном отправили на работы в Германию. Пашка уверяет, что сюда, на шахту, его отправили в наказание за три побега из лагерей, но правда это или нет, проверить невозможно. Воронин — парень оборотистый, хвастливый, вертлявый, вряд ли Даня стал бы с ним дружить у себя в полтавской школе. Но здесь, в казарме, где Пашка — единственный советский, да еще москвич! К тому же он веселый, общительный, неплохой товарищ. С Даней Пашка говорит иногда почтительно, даже угодливо, иногда тоном превосходства: «Мы-де рабочий класс, а вы — белоручки, интеллигентщина». Надавать бы ему когда-нибудь по шее, благо они почти ровесники, но с кем тогда говорить по-русски, с кем вспоминать своих людей, свою землю?

— Эй вы, нажмите там! — опять крикнул старший.

Вагонетка Павла загрохотала на соседних рельсах.

— Тех ребят не видел нынче? — прокричал Пашка.

Даня покачал головой.

— Они обещали прийти в перерыв.

И, как бы в ответ на его слова, из черноты штольни выплыл огонек, качнулся в воздухе, приблизился. Чуть замерцало узкое, бледное лицо Ганчевского.

— Дзень добри! — прокричал он.

Даня и Пашка враз остановили вагонетки. Пускай злится и орет старший — важнее узнать, что им скажет Ганчевский.

— Ну как? Что-нибудь придумали, Стась? — жадно спросил Даня.

Поляк помахал черным пальцем.

— Ниц. Еще не мышлялем.— Ганчевский мог бы сказать и по-русски: «не думали» — он немного выучился этому языку у своих родителей, выходцев из царской России. Но то ли по рассеянности, то ли потому, что вопрос был слишком важный, он ответил по-польски.

Даня разочарованно вздохнул. Зато Пашка не выдержал.

— Что ж, так и будут думать да гадать, покуда мы здесь не подохнем? — грубо, с яростью буркнул он.

Ганчевский внимательно посмотрел на него.

— То не есть легко,— примирительно сказал он.— То есть бардзо тяжело. Един шаг — и можно пропасть. Опасно! Многий люди можно пропасть! — повторил он.

Даня сказал горячо:

— Неужели ты думаешь, Стась, мы не понимаем, что вы для нас делаете? Мы так вам всем благодарны!

Поляк молча пожал плечами. Потом крикнул по-французски старшему:

— Я ненадолго заберу у тебя откатчиков. Вот этих двух. Они помогут нам поправить крепи.

Старшйй издали помахал фонарем: слышу, мол, можешь забирать. Стась кивнул ребятам и первый двинулся к черному горлу штольни.