— Моя мама умерла, и я никогда никого не буду звать мамой,— вспыхивает Клоди.— Ни за что!
Анриетт немедленно соглашается:
— Как хочешь, девочка. У нас насильно ничего и никому не навязывают.
Патош подзывает Рири:
— Пойдем, ты поможешь мне подготовить машину. Инструменты у меня в багажнике.—А сам между тем шепчет мальчику: — Крепкий орешек эта твоя рыженькая. Не скоро ее приручишь...
Рири беспокойно оглядывается. Как бы смыться? Ему во что бы то ни стало нужно повидать Клоди одну, сказать ей словечко. Он бормочет что-то насчет Саида» которого нужпо бы вызвать, потому что он-то во много раз лучше разбирается в машинах всяких марок.
— Ну, так в чем же дело? Вызови твоего дружка,— настаивает Патош.— Необходимо все проверить, прежде чем пускаться в такой далекий путь. Все-таки как-никак около восьмисот километров...
Он подталкивает Рири к телефону: ну же, звони своему Саиду, кажется, он работает где-то в большом гараже? Вот и отлично — значит, специалист в своем деле.
Рири. долго копается в карманах, ищет телефон гаража, тянет время. На что он рассчитывает — неизвестно, и ему очень тошно. На его счастье, раздается звон ключей, старая массивная входная дверь открывается, и в дом вваливается весь «штаб» — все старые друзья Жюльенов: Надя Вольпа, Андре Клеман и с ними Жаклин Мерак. Они разговаривают все разом, все радостно возбуждены, все целуют Анри и Анриетт, задают десятки вопросов и, не слушая ответов, сами что-то начинают рассказывать.
Под этот шум и беспорядок Рири удается сделать знак Клоди, и они оба оказываются в темной, тесной кухоньке, выходящей окном в квадратный тупичок, служащий Клеману шкафом для посуды и некоторых продуктов. Сюда даже сам хозяин дома редко заходит, потому что привык питаться либо у друзей, либо в ресторанчиках близ своей редакции.
Рири запыхался, как будто добраться сюда ему стоило большого труда. Он видит жалкое маленькое личико, смутно белеющее в полумраке, слышит то же прерывистое дыхание.
— Слушай... ты ничего не бойся,—шепчет он.—Тебе там будет хорошо. Я знаю своих стариков, они очень добрые. Не бойся.
Клоди подходит ближе. Она — на расстоянии руки.
— Я не боюсь... Нисколечко...— тоже шепотом говорит она.— Только, только я не хочу одна.
— Ты не будешь одна! — удивляется Рири,—Там уйма народа. Ребята. Мои старики...
Видно, как блестят глаза Клоди.
— Ты... не понимаешь... Я не могу... без тебя...— Она как будто вырывает откуда-то из глубины эти слова.
И Рири, в мгновение ошалев, потеряв голос и все, что он готовился ей сказать, прислоняется к глухой стене — ноги его не держат. Что она сказала?
— Я приеду, Диди. Я очень скоро приеду... Мы опять будем вместе,— шепчет он, наконец-то обретя слова.— Ты... ты...
Он протягивает руку. Под пальцами у него легкие, шелковистые волосы девочки. Как он мечтал до них дотронуться! И она не отстраняется, не отпрыгивает, как рассерженный звереныш!
— Диди, Диди, какие у тебя волосы,— шепчет мальчик.— Совсем как молодая травка... как вода... Диди, Диди, если бы ты только знала...— Он больше не может говорить, он все гладит упругие, шелковистые, золотые волосы.
Клоди берет руку Рири. В ладонь ему упирается твердый бумажный пакетик.
— Что это?
— Это тебе. Моя мама носила это.
В полутьме движется тень.
— Я буду ждать тебя. Скоро...— слышит Рири замирающий уже где-то за порогом кухоньки шепот.
Мальчик выбегает следом за Клоди. В коридоре у дверей горит старомодная лампа-рожок. Оглянувшись, Рири торопливо развертывает тугой пакетик. И на ладонь его выкатывается маленькое золотое сердце с ушком для цепочки.
— Рири, где ты, я жду! — зовет Патош.
— Сейчас, иду! — Рири расстегивает «молнию» своей спортивной куртки и глубоко, во внутренний карман, прячет подарок Клоди. Руки и губы у него все еще дрожат.
30. В МУЛЕН ВЬЕ
Желтая Коза улыбнулась любезнейшим образом, показав длинные желтые зубы:
— Вам письмо, мсье Жюльен. Только на этот раз не от деда с бабкой, а, видимо, от нашей крошки.
Он покраснел:
— От какой крошки?
— От Клоди, разумеется. От нашей дорогой милочки Клоди. Как-то ей там живется, бедняжке?..
— Почему бедняжке? — снова вспыхнул он.— Надеюсь, ей неплохо у моих стариков... Они люди заботливые.
— Ну да, ну да,— подхватила Коза,— Я же ничего не говорю, они у вас превосходные люди. Но она... Ведь дурные примеры заразительны, а там так много разных примеров кругом...
Рири не слушал Козу. Жадно смотрел на письмо, крепко зажатое в ее руке.
Наконец она с сожалением выпустила конверт — дольше держать было бы неприлично. Впрочем, Коза уже знала его содержание.
Одним махом Рири взлетел на свой этаж, открыл дверь гарсопьерки, примостился у окна, выходящего на сумрачные корпуса больницы Данюб.
«Дорогой Рири,— бежали по страничке совершенно детские каракули,—мы доехали благополучно. «Караван» — это просто чудо как удобно: едешь, как у себя в доме. Здесь уже снег лежит на горах и в долине и днем стоит такая тишина, точно все и всё укутаны в вату. Взрослые встретили меня хорошо, а вот ребята... Знаешь, здесь все читали газеты, и я сразу получила прозвище «похитительница детей». Конечно, когда я узнала об этом, я плакала — так мне было тяжко. Я уже занимаюсь с учителями, которые приезжают специально для меня из Ла Мюра.
Это трудцо, но интересно, и я надеюсь тебя удивить, когда ты приедешь. А ты действительно приедешь? Патош подарил мне календарик, и я зачеркиваю каждый прошедший деки». До твоего приезда осталось шестьдесят три дня. Опять за окном идет снег и звонят в церкви. Как будто пересыпают глиняные черепки. Казак тебе кланяется. Он спит рядом с моей кроватью. Ребята его полюбили. Больше писать нечего.
Твоя Клоди».
Анри еще долго стоял у окна, без конца вглядываясь в последние два слова: «твоя Клоди», «твоя Клоди». Он легко мог вообразить белую тишину долины, закутанные снегом горы и дома, серый шпиль церкви и даже овец старухи Венсан, которые сгрудились у соломенной скирды голова к голове и, кажется, согревают дыханием друг друга. Что это еще за отвратительная история с прозвищем? Надо будет позвонить старикам, узнать. И как ей теперь избавиться от этого прозвища? Рири знает по себе: он порой охотно перестал бы зваться Вожаком, да разве это возможно? Прозвище прилипает, как лейкопластырь, его не оторвать, только чрезвычайное событие может заставить его забыть или переменить на другое.
Перед вечером Анри звонит в Мулен Вьё. У телефона Анриетт. Она все понимает, эта седая старая королева-бабка.
— Ты, конечно, горишь нетерпением узнать о своей рыженькой? Должна тебя обрадовать: у нее отличная голова, она все схватывает на лету, и учителя говорят, что при ее способностях она легко перегонит своих сверстниц. Но характер, характер... Большая индивидуалистка, часто не хочет подчиняться общей дисциплине. Упряма как дьявол, нипочем не заставишь делать то, что она считает неинтересным или неправильным.
Зато с удовольствием возится с малышами, и у меня уже есть одна идея. Нет, нет, сейчас не скажу. Скажу, когда все прояснится. Прозвище? Да, знаю. Ну что ж, придется ей потерпеть, тут мы бессильны. Ты же знаешь, если ребята что-то придумали... И, кроме того, она держится довольно надменно, это не нравится нашим детям. Зато от собаки они в восторге. А теперь, Рири, расскажи о своих делах, о лицее...
Но тут Андш оказался предельно краток. Собственные дела интересовали его куда меньше, чем дела в Мулен Вьё. И Анриетт и Патош были, наверное, сильно разочарованы этой краткостью. Хотя всё понимали...
А в этот час по безлюдной, узкой и белой долине шагала в легкой куртке с капюшоном, закрывающим рыжую гривку, девочка, о которой шла речь. Она старалась приноровить свои шаги к мелким шажкам крохотной фигурки, закутанной так, что напоминала уж не ребенка, а туго набитый ватный сверток. Из свертка на свет божий выглядывали только два серых внимательных глаза и темные точки ноздрей. Казак бежал, разнюхивая что-то впереди.
