— Мне повезло,— сказал Рири.— Наверное, Жаклин сможет и меня подкинуть, куда мне нужно.

— А куда вам нужно? — спросила Сими.

— К церкви Мадлен,— неосторожно сказал Рири. И тут же осекся.

— К церкви Мадлен? — подозрительно переспросила Сими.— А зачем вам туда? Что вы собираетесь там делать?

— Там живет один из моих товарищей по лицею,— поспешил сказать Рири.— Обещал дать мне запись последнего урока. Я ведь пропустил два дня по болезни,— прибавил он предусмотрительно.

— А-а...— протянула Сими.—А мне вдруг подумалось...— Она не докончила.

У Рири отлегло от сердца: кажется, пронесло! Он потоптался по холлу: под каким бы предлогом вызвать Клоди? Но тут Сими сказала самым естественным тоном:

— Извините, я вас задержала. Вам, конечно, нужна Диди, так вы идите на кухню — Жаклин устроила Казака там, в своем любимом кресле.

В маленькой кухоньке, отделанной красивым кафелем с синими ветряками на фоне зелено-коричневых лугов, в старинном вольтеровском кресле лежал перевязанный бинтами Казак. Рядом, склонясь к собаке и цашептывая что-то в мохнатое ухо, притулилась Клоди. Больше в кухне никого не было, и это обрадовало Рири. При его входе Казак приподнял голову и слабо, но приветливо помахал хвостом: припомнил мальчика, который прошлой ночью носил его, истекающего кровью, полумертвого к ветеринару, гладил и ласково успокаивал, пока доктор обрабатывал и зашивал рану. Зато Клоди, хоть и обернулась на звук шагов, ничего не сказала, точно не заметила вошедшего.

— Казак и Клоди, здравствуйте, дети,—с шутливой лаской сказал Рири.

Ни звука в ответ. Только снова пошевелил кончиком хвоста Казак. Рири обеспокоенно обратился уже прямо к девочке:

— Ты что? Что с тобой?

Снова никакого ответа.

— Эй, Диди, какая муха тебя укусила? — повысил голос Рири.— Скажи хоть что-нибудь!

Он подошел ближе, хотел погладить Казака. И вдруг встретил злобный взгляд.

— Не смей трогать собаку, слышишь? Не смей, это моя собака! И не смей сюда ходить, слышишь? Убирайся отсюда, сейчас же убирайся, чтобы я тебя больше не видела!

Рири, потрясенный, отступил к самой двери, слушал эти выкрики, не верил своим ушам. Что такое? Откуда эта злоба? Что могло случиться?

Он повторил машинально:

— Что с тобой? Какая муха тебя укусила?

И вдруг девочка упала головой на, теплую собачью шерсть, обвила руками Казака и вся затряслась в отчаянном плаче.

— Что? Ну что с тобой? Скажи мне, Диди, — уже умолял мальчик.

— Т-тебя нет, я... я ждала, ты был так нужен, а тебя... нет... И где ты был, когда ты нужен?..— прорыдала Клоди.— Я без тебя...— И снова поток слез и прыгающие худенькие плечи.

Рири виновато опустил годову. Что мог он сказать? Как оправдаться?

— Я... улаживал дела... В лицее,..— пробормотал он.

Он врал, врал, и ему самому было отвратительно это вранье. Но что мог он поделать? Выложить Клоди всю правду о прошлой ночи — невозможно. Рассказать, как он собирал «стаю» и отдавал своим ребятам приказы — где, кому и когда быть? Рассказать, как ночью бегал к Андре Клеману и требовал от него совета и помощи? Рассказать, как дежурил на лестнице мэрии 19-го округа и с рассвета ждал комиссара Дени? Как упорно просился участвовать в «операции Мадлен» и предлагал в помощь всю свою «стаю»? Как чуть не со слезами убеждал комиссара в невиновности вот этой, так горюющей сейчас девочки? Рассказать, как трижды ночью будил телефонными звонками деда и бабку в Мулен Вьё и как, наконец, убедил их приехать в Париж, чтоб вмешаться в «дело Назер», в «дело» этой же Клоди? Нет, это было немыслимо!

Рири все так же неподвижно стоял у двери.

— Нет, но как ты мог? Как ты смел оставить меня вот так, одну? Как ты мог так меня предать? — Клоди подняла залитое слезами лицо, и Рири не выдержал, закричал сдавленным чужим голосом:

— Диди, Диди, я не виноват, честное слово, не виноват! Но ты все-таки прости меня! И не плачь, пожалуйста, не плачь! А то мне очень плохо!

27. ЦЕРКОВЬ МАДЛЕН

Уже две аристократические свадьбы продефилировали перед ними, и они смогли во всех подробностях рассмотреть невест и женихов и сопровождающих их гостей и родственников. Уже десятки молящихся, туристов и просто любопытных прошли сквозь массивные двери в прохладную глубину храма под их изучающими дотошными взглядами. Но ни один из вошедших не остановил их внимания, ни один не был похож на тех, кого они ждали, а главное, ни один не остановился у третьего пюпитра справа.

— Ты проверял, Круабон действительно положил туда свою пачку? — спросил уже начавший во всем сомневаться старший, Роже Гийу, из уголовной полиции.

— Конечно, положил, — отозвался его молодой помощник Самари.— Даже сделал вид, что пересчитывает деньги, перед тем как положить. Но он умный мужик, этот Круабон: он инспектору Дени тоже сказал, что уверен — после телепередачи оба молодца уже не стали ничего дожидаться, а удрали за границу. Так оно и есть, наверное. И напрасно мы здесь торчим...

Гигантский античный храм стоял в центре Парижа, перестроенный Наполеоном в честь его побед. После сверкающих наружных колонн фронтона пришедших в церковь поглощал величественный сумрак уходящих куда-то в немыслимую вышину уже темных колонн. Только далеко впереди мерцали желтые огни алтаря и трепетали язычки бесчисленных свечей. Этот теплый, трепещущий огонь делал живыми лица статуй — Христа, Иосифа, святого Августина, а главное, той, которой была посвящена церковь. С таинственной, задумчивой улыбкой смотрели на людей мраморные Марии Магдалины. Мрамор, мрамор, всюду мрамор и подавляющие размеры церкви. Двое полицейских, спрятавшиеся за третьей колонной, чувствовали себя угнетенными этой грандиозностью. И сколько часов они уже стоят здесь! И сколько лиц — мужских, женских, детских — прошло за эти часы перед ними!

— Интересуюсь, когда патрон даст нам сигнал, что мы можем наконец с достоинством удалиться отсюда? Есть хочу — страсть! — Самари даже облизнулся, вспомнив отличные наперченные, с кровью, стэки, которые так мастерски поджаривает его молоденькая жена. Ах, сидеть бы сейчас перед горячей сковородой!..

Роже Гийу только вздохнул: у него давно уже болели ноги — застарелый тромбофлебит, и долго стоять ему было невыносимо трудно. Мимо двух полицейских бежали, как на рысях, гиды, за ними — толпы людей, говорящих по-английски, по-итальянски, по-русски, на суахили, на индийских наречиях. Они останавливались как вкопанные перед одной из статуй, смотрели, записывали в книжечки объяснения гидов, а многие зевали, устало оглядывались, присаживались на скамьи за пюпитры, где лежали молитвенники, сборники псалмов или объявления о ближайшей проповеди. Роже Гийу потрогал висящий на шее радиотелефон: не заговорит ли, не прикажет ли голосом начальника покинуть пост в Мадлен?

Нет, аппарат безнадежно молчал.

И вдруг, когда сонная одурь и усталость начали уже окончательно обволакивать обоих полицейских, в центральном проходе церкви появилась пожилая женщина, не похожая ни на туристку, ни на молящуюся. Гийу толкнул Самари: женщина в белом плаще и широкополой шляпе, типа ковбойских, внимательно оглядывала пюпитры. Видимо пересчитав их глазами, она осторожно огляделась кругом и направилась к третьему пюпитру справа. Она даже не присела на скамью, видно, не было времени. Рука ее в коричневой лайковой перчатке скользнула под пюпитр, вытащила что-то завернутое в бумагу и тотчас же опустила это что-то в сумочку. Женщина была уже у выхода, когда ее вежливо остановил Гийу:

— Мадам, попрошу вас следовать за нами. Уголовная полиция.

Лицо под ковбойской шляпой исказилось:

— Что? Да как вы смеете? Забирать молящихся в храме? Это кощунство! Я буду жаловаться!

— Разрешите вашу сумочку, мадам,—невозмутимо произнес Гийу, подмигнув своему товарищу.

— Сумочку? Не дам! — решительно сказала ковбойская шляпа.— Я вам не доверяю. Там у меня крупная сумма денег. Кто мне докажет, что вы и в самом деле...