Он имел свои личные взгляды на постройку, предпочитая обширное и прочное здание скорее всего во вкусе семнадцатого века. Ла Фрэ приобрел бы тогда величественный вид. Де Клере не уставал чертить его воображаемый фасад. Он хотел бы, чтобы дом строился из доброго французского камня и не переставал совершенствовать его расположение и стиль. Большое внимание он уделял садам, которые должны украшать дом. Он думал над размещением косых рядов деревьев, цветочных клумб и водоемов. Ничто не отвлекало г-на де Клере от работы, за которую он принимался сто раз на двенадцатом этаже гостиницы Нью-Йорка или Чикаго, гудящей от лифтов и телефонов, в лондонских наемных квартирах, в берлинских меблированных комнатах, всюду, как и сейчас в Кельне. И всегда с надеждой, как за нечто полезное, реальное и близкое к осуществлению.
В тот вечер г-н де Клере выискивал на бумаге место для дикого грота, хотя г-жа де Клере советовала ему лучше лечь в постель, так как уже несколько дней, как он жаловался на усталость и головокружение. Его дочь, с которой он охотно советовался по поводу сооружений, склонила лицо над чертежом, как вдруг де Клере отбросил сигару, которую курил, необычайно побледнел, поднялся, сделал несколько шагов по комнате и грузно опустился на ковер. Когда доктор отеля пришел, чтобы оказать де Клере помощь, он объявил, что больной не выживет ночи. Франсуаза плакала. Г-жа де Клере шагала по планам замков и садов, выпавшим из раскрытой папки. Г-н де Клере, лежа на кровати, не шевелился и тихо стонал. В одиннадцать часов вошел слуга. Г-на де Клере вызывал к телефону г-н Гейнгартнер, банкир. При его имени г-н де Клере вздохнул и сделал рукой движение человека, желающего поймать что-то эфемерное, уносящееся вдаль. Должно быть, так же двигал пальцами стекольный предок его, Гектор де Клере, когда видел, как от его дыхания выдувается драгоценный пузырик, пустой и хрупкий. Франсуаза тронула руку отца. Она отяжелела в ее руке. Г-н де Клере умер.
Г-н де Клере изъявил желание быть похороненным в Ла Фрэ. Он приложил к своему завещанию, которое нашли сложенным вчетверо в его бумажнике, необходимую сумму на расходы по перевозке тела. Ни разу, в самые тяжелые минуты жизни, он не прикоснулся к тайному денежному резерву, назначение которого он указал в завещании. Таким образом, г-жа де Клере с дочерью отправились в Ла Фрэ. Проездом они остановились в Париже, где г-н де Курсвиль принес им свои извинения, что не может их сопровождать по причине одного важного заседания. Вообще говоря, он не понимал такого решения своего зятя. Г-жа Бриньян выразила желание сопровождать двух женщин в горестное путешествие, и они все втроем, похоронив г-на де Клере, отдали последнюю дань его останкам.
Когда священник, детский хор и немногие посетители удалились, на маленьком кладбище остались только г-жа Бриньян, вся в черном под шапкой золотых волос, и г-н де Палеструа, поглаживающий на щеках свои бачки в виде заячьей лапки. Он увез свою дочь на один день в Палеструа. Оттуда на следующий день она должна возвратиться и захватить с собой г-жу де Клере и Франсуазу, чтобы вернуться вместе с ними в Париж.
Г-жа де Клере с дочерью Франсуазой направились в Ла Фрэ. Стоял полдень... Солнце дарило свои жаркие лучи широким молчаливым полям. Неподвижные деревья устремляли свои вершины в светлое небо. В траве маленькие кузнечики раскрывали свои нежные голубые крылья и переносились по дорожной пыли. Зрелая пшеница колосилась по обеим сторонам дороги. Стебли тихо клонились под тяжестью колосьев. Франсуаза с удивлением смотрела на них. Ей казалось странным, что пшеница растет из земли, чтобы осеменить своими зернами ее для будущей жатвы. Она нагнулась и сорвала колос. Нива мягко заволновалась, и Франсуаза поразилась, что все оставалось на прежнем месте, настолько она привыкла к движению и быстро меняющемуся виду из окна вагона. Воспоминание о бродячей юности отозвалось чувством мучительной усталости. Она ощущала ломоту во всем теле и тяжесть в ногах. Она охотно бы села на краю дороги среди раскинувшихся мирных полей. В конце аллеи показалось Ла Фрэ, где виднелся пруд, совсем сухой, полный травы и тростников, и двор, поросший крапивой и терновником. Одинокая курица бродила по нему и что-то клевала.
Г-жа де Клере с дочерью позавтракали молоком и крутыми яйцами. Франсуаза вытянулась на старом диване в гостиной. Г-жа де Клере обошла дом. Он предстал перед ней таким же, как в тот день, когда она его покинула. В комнатах пахло затхлостью и плесенью. Бедной женщине казалось, что она пробудилась от кошмара. Ее, робкую и набожную домоседку, рожденную для того, чтобы прожить всю жизнь на одном месте, г-н де Клере перевозил с места на место, из города в город, из страны в страну, где она не понимала языка и где все ей представлялось исполненным опасностей. Даже благочестие ее рассеялось, и ей казалось, что она потеряла Бога, словно он не мог следовать за ней по столь дальним местам. Она вновь нашла его в нынешнее утро, как нашла самое себя в этом старинном вандейском замке, где когда-то жила и где родилась ее дочь.
Что касается Франсуазы, то она сохранила о своем детстве в Ла Фрэ лишь смутное воспоминание. Покинув его в возрасте пяти лет, она никогда сюда не возвращалась и, приехав в поместье снова, ей здесь понравилось. Тихое чувство покоя охватило ее. Если бы ей предложили окончить свои дни в этом молчаливом уединении, она бы с радостью согласилась. Ровные бескрайние поля производили на нее успокаивающее действие. Ей казалось, что она с чем-то покончила. Она посчитала бы для себя счастьем остаться здесь навсегда. Она испытывала не раз подобное желание в течение своей жизни, состоящей из путешествий. И всякий раз приходилось уезжать снова. Она вспомнила своего отца, полного надежды при каждом отъезде и каждом прибытии, с его красивой русой бородой и неизменной сигарой. Г-н де Клере всюду чувствовал себя как дома. Всюду он мысленно как будто обитал в Ла Фрэ, пышном и перестроенном среди французского парка, как на воображаемых бумажных планах, которые возил с собой. Она вспомнила, как однажды, когда они покидали Сан-Франциско, где прожили несколько месяцев, ее отец стоял на мостике парового парома, который пересекал бухту и перевозил к Оклендскому вокзалу. Огромный балансир качался на волнах. Можно было подумать, что он чеканит химерические монеты, которыми мысленно обогащался г-н де Клере. Чайки вились вокруг парома. Бухта ширилась среди сияющих гор. Калифорнийский город расстилал свои застроенные склоны. Портовые мачты дыбились в ясном воздухе. Франсуаза любила Америку — великолепную яркую страну с грандиозными деревьями и колоссальными цветами. Оттуда теперь уносил ее в даль длинный поезд с его салонами, рестораном, кухнями и курительной комнатой, где г-н де Клере, вытянувшись в соломенном кресле, строил свои мечты о долларах. Пейзаж проносился мимо. Апельсиновые деревья Лос-Анджелеса наполняли ночной воздух благоуханием. Аризонская пустыня простирала в переменчивом кругу красных гор свои соленые пески, усеянные свечкообразными кактусами. В середине второго дня поезд остановился у небольшой станции, на берегу Колорадо.
Вдоль железнодорожной линии десятка два индейцев обоего пола стояли или сидели на корточках, продавая луки, стрелы и маленьких глиняных черепах, причудливо выкрашенных черным с красным в клетку. Франсуаза вышла из вагона, чтобы рассмотреть их. Стояла пыльная жара. Локомотив раскалился от обжигающего солнца. Франсуаза почему-то позавидовала жалким и грязным индейцам, которые приходили сюда каждый день продавать свои луки, стрелы и раскрашенных черепах, а потом возвращались в свой уединенный лагерь на берегу желтоватой реки, чтобы жить там и умереть.
Франсуаза открыла свои сомкнутые глаза. Она находилась в старой гостиной Ла Фрэ. Солнце проникало сквозь ставни. Стояла полная тишина. Она услышала у себя над головой шаги г-жи де Клере, ходившей по своей комнате, которые напомнили ей, что завтра предстоит отъезд. Г-жа Бриньян должна вернуться из Палеструа, чтобы забрать их с собой в Париж, где их ожидал г-н де Курсвиль, вынужденный предложить приют своей дочери и внучке. Если его скупость заставляла его хмуриться, то эгоизм его находил некоторое удовлетворение в том, что они будут жить возле него в полной от него зависимости. Теперь ему требовались внимание и забота, чтобы ухаживать за его старостью и выносить его причуды. Г-н де Курсвиль занимал на улице Вернейль уголок старого особняка в глубине сырого двора. Гостиная с ее резьбой белого дерева и высокими окнами имела представительный вид, но остальная часть квартиры выглядела жалкой. Маркиз спал на деревянной койке. Он снял две комнаты для г-жи де Клере и ее дочери, куда они и переехали. Но г-жа де Клере прожила на новом месте только три месяца и умерла. В пятьдесят лет она выглядела семидесятилетней. Г-н де Курсвиль устроил ей прекрасные похороны. Он шел за катафалком пешком, с непокрытой головой.
