Когда коробку с ужасным содержимым отослали со спецкурьером в Линчёпинг, в Государственную криминалистическую лабораторию, Алекс и Фредрика вернулись в Управление. По дороге из Сёдермальма на Кунгсхольмен оба почли за лучшее молчать. Они пролетели мост Вестербрун, откуда открывался вид на по-осеннему мрачный Стокгольм. За ночь над столицей вновь сгустились свинцовые тучи, отражавшиеся в воде. Вода стала серая, подумала Фредрика, а ведь вообще-то здесь такой чудесный вид…
Алекс откашлялся.
— Простите? — встрепенулась Фредрика.
— Нет-нет, ничего, — тихо ответил он, качая головой.
Алексу не хотелось признавать, насколько посылка его потрясла. Она сразу же превратила то, что казалось рядовым расследованием, касающимся неурядиц между двумя взрослыми людьми, болезненно переживающими развод и мало думающими о своем ребенке, в дело, исход которого далеко не очевиден. Не облегчала положения ни истерика Сары, ни крики сквозь слезы ее матери, чтобы дочь взяла себя в руки и успокоилась. Алекс понимал, что Сара уже перешла ту грань, за которой человек может взять себя в руки и успокоиться, поэтому предложил просто дождаться «скорой», а затем, когда Саре введут успокоительное, обследовать содержимое посылки без ее участия.
По реакции Сары комиссар сразу понял, что волосы принадлежат Лилиан или как минимум очень похожи — экспертиза покажет. Под волосами лежала одежда, которая была на Лилиан в день исчезновения: зеленая юбка до колена, крошечная белая футболка с зелено-розовым принтом спереди и две маленькие резиночки для волос. Трусики по какой-то причине отсутствовали.
Алекса затошнило, когда он увидел одежду. Ведь раз она лежит тут, значит, кто-то снял ее с девочки. Из всех психопатов и маньяков наибольшее отвращение у Алекса вызывали те, кто покушается на детей.
Кровавых пятен или чего-то подобного на одежде не было — по крайней мере на первый взгляд, но это, разумеется, с уверенностью можно будет сказать только по результатам экспертизы в Государственной криминалистической лаборатории, которая покажет также наличие или отсутствие на одежде физиологических выделений.
Алекс слишком хорошо понимал, что означает такая посылка — Сару пытаются хорошенько припугнуть. Судя по ее истерической реакции, отправитель добился своего. Надо обязательно расспросить Сару о посылке и доставившем ее курьере, но сейчас она не в состоянии вести какие-либо разговоры.
Скоро, подумал Алекс, скоро, и крепко сжал руль.
— Удалось что-нибудь узнать на работе у бывшего супруга? — внезапно спросил он у Фредрики.
— И да и нет, — вздрогнув от неожиданности, ответила она.
Расправив плечи, она устроилась на сиденье поудобнее. Утром она уже успела еще раз позвонить начальнику Габриэля Себастиансона.
— На работе отвечают, что Габриэль Себастиансон в отпуске и они понятия не имеют, где он. Взял отпуск с прошлого понедельника.
— Интересно, — присвистнул Алекс. — Особенно если учесть, что бывшей супруге он об этом сообщить не удосужился, хотя у них общий ребенок. Да еще и матери сказал, что уехал в командировку…
— Вот именно, — подтвердила Фредрика. — По крайней мере, она так говорит. Но, если честно, ее поведение кажется мне подозрительным…
— В смысле? — нахмурился Алекс.
— Если она говорит, что сын сказал ей про командировку, то это совершенно не означает, что она говорит правду. Мать так предана ему, что ей ничего не стоит и соврать ради него.
Тем временем полицейские уже подъехали к Управлению. Алекс прокручивал в голове подробности дела, а Фредрика размышляла над тем, почему когда она едет куда-то с коллегами мужского пола, то всегда сидит на пассажирском сиденье, а не за рулем. Наверно, все из-за того, что она не училась в полицейской академии, не ездила на патрульной машине и так далее. Куда уж ей…
— Поезжай к ней домой, — вдруг сказал Алекс, совершенно забыв похвалить Фредрику за то, что та в кои-то веки послушалась собственной интуиции. — Поезжай к матери бывшего мужа Сары сразу после планерки.
— Хорошо, — согласилась Фредрика.
Машина въехала в ведущий на подземную парковку тоннель.
— А мы на сто процентов уверены, что девочку похитил отец? — тихо спросила Фредрика, боясь разозлить Алекса сомнением в его гипотезе. — Разве отец может снять скальп с собственной дочери и послать его матери?
Алекс вспомнил об ожоге от утюга на руке у Сары Себастиансон.
— Нормальный отец не может, — сухо ответил он, — но Габриэль Себастиансон не тот случай!
Петер Рюд был просто в бешенстве: утренний звонок от Сары Себастиансон стал для всей следственной группы полной неожиданностью, и вот теперь, когда обстановка накалилась до предела, Алекс взял с собой Фредрику! А ему, Петеру, поручили сортировать поступающие на горячую линию звонки! Ужасно! Потратить столько времени на такую ерунду и пропустить очередной допрос Сары Себастиансон!
Петеру помогал аналитик Матс Дальман из уголовной помощи, к нему Алекс обратился за помощью после разговора с родителями Сары и пригласил принять участие в расследовании. У Матса имелась отличная компьютерная программа, с помощью которой можно было легко сортировать звонки — например, отсекать те, что поступили слишком рано. Всех, кто сообщил, что видел Лилиан Себастиансон на Центральном вокзале раньше времени прибытия поезда, можно было отсеять сразу, потому что к этому моменту Лилиан еще не пропала, а вот с остальными звонками дело обстояло сложнее. Женщина, ехавшая на одном поезде с Сарой и Лилиан, сообщала, что, выйдя на платформу, заметила невысокого мужчину, который нес на руках спящего ребенка. Однако у подозреваемого был сорок шестой размер обуви — вряд ли он маленького роста, скорее, наоборот. Если, конечно, те следы вообще имеют какое-то отношение к исчезновению Лилиан.
Петер откинулся на спинку кресла и в отчаянии вздохнул. И ночь тоже выдалась невеселая. Он приехал домой только в десять, хотя собирался быть пораньше. Ильва сидела на кухне и пила чай. Сказала, что устала. От чего?! От сидения дома?! Петер потихоньку закипал, но изо всех сил сдерживался, чтобы не сказать чего-нибудь грубого и обидного. По привычке молодой полицейский принялся повторять мантру, крутившуюся у него в голове последние десять-одиннадцать месяцев: «Она болеет и устала. Она ничего не может с этим сделать. Главное — вести себя спокойно, относиться к жене внимательно, и тогда ей, наверное, станет лучше. Ей обязательно станет лучше».
Еще год назад Петер относился к тем, кто на полную катушку наслаждается жизнью. Он считал чуть ли не обязанностью мужчины поддерживать свою физическую форму и контролировать собственную жизнь. Каждый день он с удовольствием ходил на работу — Петер вообще привык получать удовольствие от жизни, от карьеры, которая наконец-то пошла в гору, от отношений с Ильвой и мысли о том, что скоро они станут настоящей семьей. Словом, он был человеком во всех отношениях надежным, непритязательным, позитивно настроенным и гармоничным. Радостным и общительным. По крайней мере, ему самому так казалось.
Но с рождением первого ребенка, точнее близнецов, все изменилось. Прежняя жизнь кончилась безвозвратно. Мальчиков поместили в кювез, а Ильва погрузилась в беспросветную тьму послеродовой депрессии. Нынешняя жизнь Петера оказалась наполнена грустью и горем, лекарствами и бесконечными больничными, постоянными телефонными разговорами с мамой, когда в очередной раз приходилось просить ее посидеть с малышами. А полное отсутствие секса превратило будни в сплошную беспросветную тоску. Инстинкты Петера бунтовали: он не просил о такой жизни, да и не заслуживал ее.
— У Ильвы такая глубокая депрессия, что на данный момент она не готова к физической близости с вами, — сообщил Петеру пожилой врач. — Вы должны запастись терпением.
И видит бог, он терпел! Старался думать об Ильве как о серьезно больной, почти как о Джимми, которому было не суждено поправиться. Занимался хозяйством — правда, тут еще мама помогала. Почти весь сентябрь, октябрь и ноябрь Ильва просто проспала. В декабре она начала плакать, сделав перерыв только на Рождество, когда из последних сил взяла себя в руки ради семьи. В январе ей стало немного лучше, но Петеру все равно приходилось проявлять терпение. В середине февраля у нее случился очередной кризис, и она грустила целый месяц. В марте снова стало немного лучше, но, похоже, слишком поздно.
