— У меня бабушка была немка, Генриэтта.

— Надо же! А немчура, дураки, с нами воевали. Лучше бы их бабы в мужиков наших влюблялись, как твоя бабушка, да рожали красивых детей. Любовь — она куда лучше войны, — на тумбочке зазвонил телефон. — Извини, Машенька, — Тимофей Иванович снял трубку. — Козел слушает! — в следующую минуту лицо его вытянулось, и бывший танкист гаркнул командным голосом: — Прекрати, и слушать ничего не хочу! Мы с твоей матерью прожили тридцать лет, а ты, как шар от лузы к лузе гоняешь, не знаешь, в какую броситься. Смотри, сын, не пробросайся, — помолчал, выслушал абонента и сурово добавил: — Жизнь, Гена, не бильярдный стол, по бархату бесконечно кататься не будешь. А сейчас, прости, занят, гости у меня.

Размноженная гостья старательно жевала «Птичье молоко» и запивала торт чаем, избегая смотреть на хозяина. Она случайно оказалась чужой среди своих, когда невольно услышала слова, предназначенные не для посторонних ушей. Это явилось намеком, что пора выдвигаться из гостеприимного дома.

— Спасибо, Тимофей Иванович, пойду, поздно уже.

— Конечно, только вызову такси, самолично тебя посажу и поедешь. Но даже тогда не говори мне «спасибо», это я должен тебя благодарить, понятно? — Он выудил из-за телефонного аппарата записную книжку, нацепил очки и зашелестел потрепанными листками с едва заметными буквами по краям. — Ага, есть!

Заказ приняли без слов, обещали в течение часа выполнить. Этого времени хватило с лихвой, чтобы договориться о том, с чего круто изменится жизнь сговорчивой гостьи. Правда, сама она знать об этом пока не могла.

А отставной полковник оказался не только любящим отцом, отчаянным тактиком, хитрым стратегом. В нем по-прежнему жил наивный мальчишка, который упрямо верил в волшебную силу игры.

Глава 4

май, 2002 год

В углу огромной студии, вместившей бездельников разных мастей, охочих выпить и закусить на халяву, внимательно разглядывала небольшую картину молодая высокая женщина. Строгий черный костюм, белая блузка, черные лодочки без каблуков, гладкая прическа с пучком на затылке, очки в тонкой оправе — вокруг нее была пустота, какая образуется, если в стаю вдруг залетает чужак, вызывающий у других настороженность и опаску. Геннадий подошел к одиночке, которую, кажется, ничуть не тяготило ее одиночество.

— Нравится?

— Да.

— Чем?

— Именно это я пытаюсь понять. — Женщина повернулась лицом, и подошедший остолбенел. С безразличной вежливой улыбкой на него смотрела Ольга Ивановна Высоцкая — школьная англичанка, первая любовь, идеал, под который он безуспешно подгонял всех встреченных после баб. И тяжелый крест, о каком не подозревала ни одна живая душа — ни сбросить, ни молиться, ни опереться, только тащить на себе. — Боюсь, пока не пойму, чем притягивает эта картина, отсюда никуда не уйду.

— Думаю, моему другу будет приятно, что его фантазии вызывают такой интерес.

— И как всегда, окажешься прав, дорогой! — перед носом вырос Валентин Коваль, хозяин сегодняшней тусовки, художник, чьими полотнами хвастались друг перед другом частные коллекционеры и галереи, талант, вынужденный иногда разменивать себя на халтуру, чтобы прокормить жену и трех своих ковалят. Просто Валька, с которым они как-то решили пойти на медведя, и весь полк, поднятый по тревоге, двое суток искал малолеток. Отцы их выпороли тогда так, что храбрые «охотники» неделю сидеть не могли. Случайно встретившись на Арбате лет восемь назад, старые приятели сначала обалдели, с интересом приглядываясь друг к другу, потом повздыхали над неумолимостью времени, пропустили в «Праге» по рюмке и не расставались уже никогда. Взявшие планку, за которой друзей нет, одни прихлебатели да лизоблюды, оба быстро смекнули, что надо сказать спасибо судьбе и до конца шагать вместе.

— А ты, как всегда, выпрыгиваешь из табакерки? — парировал приятель. — Можешь смело задирать нос: твою мазню умные люди находят притягательной, пытаются даже понять, в чем тут смысл.

— Вам, действительно, нравится?

— Да.

— Мне тоже, — признался художник, глядя на картину, — одна из моих любимых, никогда не продам. Но эта работа нигде не получила признания: ни у критиков, ни среди нашего брата, ни у толпы.

— Наверное, одних раздражает ее непонятность, у других именно это вызывает зависть, а третьи просто не хотят выкладывать деньги за то, над чем еще надо ломать голову.

Коваль с интересом вгляделся в молодую женщину.

— А вы оригинальный человек и, кажется, умница.

— Как можно с первого взгляда судить о чужом уме?

— Это вопрос спорный. Простите, забыл ваше имя.

— Ольга. Я согласна поспорить.

Геннадий решил, что ослышался. Невозможно, даже Природе, вытворять подобные штучки: делать точную копию одной и, награждая тем же именем, снова подбрасывать спустя годы другому, уже измочаленному оригиналом.

— Да тут и темы для спора нет. Об уме, милая Ольга, судят не по словам, а по умению слушать. Еще по глазам, по манере держаться, по осанке, о многом говорят движения тела, случайный поворот головы. Вы уж поверьте, это я со всей ответственностью заявляю как художник. Мы видим не только то, что нам предлагают увидеть, но в большей степени, что хотят утаить. Вот вы, например, как мне кажется, что-то скрываете, хоть и держитесь при этом уверенно, спокойно, не боитесь чужой оценки. Я убежден, вы не та, какой хотите казаться. Весь этот строгий антураж — не для вас. Вам скорее подошли бы цыганская юбка, мониста, обнаженные руки, распущенные волосы, вздыбленный конь, табор, степь. Зачем вы прячете свою суть?

— Ваши выводы слишком поспешны, — ничуть не смутилась она. — Человек не раковина, чтобы его раскрыть, нужны сердце, ум и время. Глаз, даже самый наметанный, здесь может легко ошибиться.

— Хотите, напишу ваш портрет? — внезапно предложил Коваль. — Или нет, лучше что-нибудь заковыристое, с чертовщинкой. В вас, Ольга, есть что-то дикое, неукротимое. Есть сила, страсть, но главное — вас хочется разгадывать. Соглашайтесь! Я даже денег не возьму, наоборот, сам заплачу. А наше общее с вами творение выставим в Штатах или у немцев, пусть бьются над тайной русской женской души, договорились?

— У меня, к сожалению, мало времени, — слегка опешила от такого напора сдержанная гостья, — и я...

— И вы будете умницей, если дадите слово хотя бы подумать, — художник досадливо поморщился. — Черт, визитки закончились, все некогда заказать. Старик, дашь мои координаты Оленьке?

— Конечно.

— Только пиши четко, не как курица лапой. А сейчас извините, друзья, вынужден вас покинуть. Но не вздумайте расходиться! Когда отвалит эта банда, — презрительно махнул рукой в сторону жужжащего роя, — начнется самое интересное. А вы, Ольга, не порите горячку с отказом. У вас есть шанс зависнуть в веках, по крайней мере, в этом уж точно, — весело подмигнул он. — Художники уходят, модели остаются.

Геннадий проводил друга взглядом.

— А секрет своей картины так и не выдал, хитрец.

— Тайна, раскрытая другим, кажется скучной. Гораздо интереснее самому докопаться до истины, разве нет? — Она ткнула мизинцем в пластмассовую перемычку очков, подобный нелепый жест позволял себе только один человек на свете. — Всего хорошего, мне пора.

— Как пора? Нас же просили остаться! Кстати, — «порученец» достал тисненную золотом визитную карточку, аккуратно вписал туда чужой телефон, постаравшись, чтобы отлично прочитывались свои, протянул несговорчивой гостье, — желанием таланта пренебрегать нельзя, согласны? Уверен, Валентин будет рад вашему звонку.

— Спасибо, — сдержанно поблагодарила гостья и направилась к выходу, небрежно прихватив протянутую визитку.

Геннадий подошел к длинному столу у стены с жалкими остатками выпивки и закусок, отыскал ополовиненную бутылку водки, наполнил на треть стакан, опрокинул, вилкой подцепил ветчину и принялся размышлять, вяло жуя.