— Шапаков, а вы сегодня ночью или вчера вечером были у Зеленцовых?
— А как же, Сергей Григорьевич! Разве ж можно таких людей оставлять без присмотра и ухода? Никак. И ночью, и вечером, и непосредственно после вас, и скоро я опять навещу младшенького, несчастненького. Вы знаете, какое это смертоносное удовольствие ухаживать за человеком? У, какое!
— С твоим пойлом из самогона и клофелина? Это вы тут клофелин называете «клопом»? Это ты называешь уходом и удовольствием? В самом деле, смертоносное!
Шапаков вздохнул глубоко. Развел руками. И — уселся напротив, скрестив на груди мощные руки. Некоторое время осматривал Степанова, шевеля губами, облизываясь. Потом снял бейсболку, положил на стол и оскалился:
— Дык они же все буйные, Григорич. Как же без лекарств? Вдруг покалечат друг дружку?
— Буйные? Что-то я не заметил. Скорее еле живые. Один уже умер.
Шапаков, не отводя тяжелого взгляда от Степанова, взял шампур с темным мясом, пальцами резко снял кусок, начал медленно жевать, потом еще один, еще. Той же рукой он хватал помидоры, запихивая их себе в рот горстями. Из углов его рта потекла красная жижа.
— Люблю косуль, чав-чав, Сергей Григорьевич, молодых, чав-чав, ох как люблю. Да ты, поди, и не жрал ни разу в жизни такого? А, праведник? Ну так жри давай. Чего уставился?
Степанов растерялся:
— Что это значит, Шапаков?
— Значит? А чтобы ты побыстрее уловил, что тут почем. Жри! Мне господин Чураков как-то интересную книжку вечерком читал. Слушай сюда и вникай. Там много непонятного, но вот что запомнилось: «Подтолкни падающего!» Оч-чень актуально! А? Что скажешь?
— Чепуха какая-то, Шапаков. Наверное, «поддержи падающего»?
— Ну да, ну да. Я тоже поначалу так спросил. Счас пойду козленочка оприходую, как раз готов, наверное.
Он принес еще два шампура шашлыка.
— Ну ты чего, Степанов? Ешь давай. Привыкай.
— Ну и что тебе сказал Чураков?
— А Чураков так разъяснил. Подтолкни — это и значит поддержи, это и значит спаси, помоги. Если человеку облегчить падение, разве это не помощь ему? Чем скорее упадет, тем меньше будет мучиться, тем скорее станет свободным. Разве не так? Прикинь, вот падаешь ты в пропасть, внизу острые скалы, шакалы какие-нибудь. И о чем мечтаешь в такой момент? Правильно, как бы побыстрее! Ожидание смерти страшнее, чем смерть. Вот человек ненужный, никчемный, он падает, он страдает от жизни. Разве не лучше ему помочь, чтобы не страдал? Так что подтолкни падающего! А то они сами медленно тут начнут падать, весь белый свет завалят, ни пройти добрым людям, ни проехать. Кому польза? А кто примется поддерживать, сам силы попусту растеряет. Что получим в результате? Поддерживающий сам станет падающим. Господин Чураков человек уникальный, Сергей Григорьевич. Умный и сильный.
— И многих он тут поддержал таким образом?
Шапаков взял стакан, медленно, жмурясь, не отрываясь, выпил вино. Снова долил до краев и пододвинул стакан почти вплотную к Степанову:
— Пей.
— А ты у него что же, правая рука?
— Ага. Пей, Степанов, пей. Помяни.
— Кого поминать? — Степанов насторожился.
— А младшенького, младшенького Зеленцова. Земля ему пухом.
— Но умер-то старший.
— А старшего я уже помянул, Григорич. И не умер он, Степанов. Он не умер. Это ты его убил.
— Ты что, Шапаков? Сумасшедший? Что ты несешь?
Шапаков принялся ковырять ногтем в зубах и заговорил невнятно (палец мешал):
— Слушай, Григорич, внимательно слушай. Тьфу, откуда жилки-то в молодой косулечке? Тьфу ты! Уколы ему ты сделал?
— Я? Да, конечно. Разумеется.
— Разуме-э-эетцца-ааа… — Шапаков высунул язык и подвигал им. — Конечно! А как же! Спасти вроде хотел. Поддержать, да?
— Да почему же «вроде»? Что ты говоришь? Кофеин, кордиамин, лобелин. Что я еще мог? Я даже сердце пытался запустить дефибриллятором. Что я еще мог?
— Лобелин? Степанов, а где ты взял ампулы с лобелином?
— Как где? В отделении у себя. Бойко дал. Целую коробку. Лобелина мало в отделении, последняя упаковка, он несколько ампул оставил себе, остальное мне дал. На всякий, мол, пожарный случай. Мало ли что.
— Да что ты говоришь, Григорич! Нет в этих ампулах никакого лобелина. Нет.
— А что же там? — рефлекторно сказал Степанов.
— Там? То, что надо. Если хочешь, на вскрытии обнаружат. А знаешь, где сейчас остальные ампулы? Остальные ампулы в больнице, в твоем столе. Пока. Или уже. Как хочешь понимай.
— Вскрытие неизбежно?
— Вовсе нет. Они оба безродные. Никто не будет настаивать.
— Прокуратура…
— Да ну тебя, Степанов. Какая прокуратура? Когда у нас сменился прокурор? Знаешь?
— Не помню. Месяца три назад, кажется. А что?
— А когда нового мэра прислали?
— Вроде… тоже месяца три, может быть, четыре. Не помню.
— Дача мэра будет, Степанов, вон на том холмике слева от озера, а дача прокурора нашего вон там, что справа. А твоя, Степанов, между ними. Или ты хочешь на отшибе? Можем и на отшибе. Мы многое можем, Степанов.
— Не убивал я никого, Шапаков. Ты чушь какую-то несешь.
— Да? Вскрытие покажет.
— Дай мне воды. У вас тут вода есть какая-нибудь?
Шапаков посмотрел на небо.
— Вода сейчас будет. Много воды. Очень много хорошей воды, Сергей Григорьевич. Хоть залейся. В вагоне холодильничек, там «Боржоми». Кофе в термосе.
Стремительно темнело. Фиолетовая, слегка клубящаяся туча быстро двигалась из-за стены соснового бора. Было видно, как ее плотная темная тень, изгибаясь, бежит по холмам и полям в сторону чураковского озера, на деревню Усолу.
— Град? — сказал Степанов.
— Град, — кивнул Шапаков. — Сильный град, Григорич. Пойди в наш вагончик, поработай как следует над заключениями о смерти братьев Зеленцовых. Над заключениями, над свидетельскими показаниями. Единственный свидетель, обрати внимание, это ты. Надеюсь, ответственность свою понимаешь.
— Это что же получается? Писать свидетельство о смерти на человека, который жив?
— Да что тут сложного? Ты просто бюрократ какой-то. Причина будет та же. Перебор, отравление, острая интоксикация, блокада сердца, почечная недостаточность. И так далее. Я что, тебя учить должен? Я же электрик, а не судмедэксперт. Ты вот знаешь, что такое ом, килоом, вольт, ампер?
— Бог мой, да откуда? В школе что-то…
Шапаков взял стакан Степанова:
— А то нагреется наша хванчхара. — И выпил большими глотками. Кадык двигался как поршень.
Тут из кустов к столу вышел Чураков. Он был в длинной солдатской накидке, капюшон глубоко закрывал голову.
— Шапак, — очень медленно и глухо сказал он, — ты чего, хочешь мне простудить боярина Сергея, сына Григорьева? Не видишь, стихия надвигается?
Шапаков вскочил, вытянулся во фрунт, утерся и сказал звонко, громко, радостно:
— Никак нет, вашбродь! Накормлен, напоен! Разъяснительная беседа проведена в полном объеме, а ежели что, вдолбим-с дополнительно и с должной доходчивостью!
— Ну, поехал? — склонился как бы в поклоне Шапаков.
— Мотай, смерд. Давно пора. Глушитель поставь.
— А что, не дошло? — сказал Чураков, глядя на Степанова. — Сергей Григорьевич, скажи, успокой душу, все ли ты понял должным образом?
Степанов встал, но Чураков спокойным и каким-то зловещим голосом осадил его:
— Сядь, не ерзай попусту. Не люблю. Давай, принимайся за дело. А то, вишь, ливень сейчас грохнет страшный. Наше место под солнцем почему-то притягивает стихии. Сергей Григорьевич, ты не знаешь почему? Хотя откуда тебе знать… космогонию? Специалист ты узкий. Очень узкий.
— Голое место, — сказал Степанов. — Холмы, возвышенность, вода. Вот и притягивает.
«А если… пойти сейчас, сесть в машину и уехать? Наверняка бензин слили… наверняка».
— Это поправимо. Насадим тополей, туй, лип. Громоотвод возведем, все равно собственный ретранслятор надо делать. Усовершенствуем.
— Сядь, Сережа, сядь, что ты все торчишь? — устало сказал Чураков Степанову. — Брось ты эти рефлексии. Да сядь ты, я сказал!
