И как ясна была фраза, сказанная Дюпра, когда конторщик отеля показал ему помещение, оставленное для него. Это помещение состояло из одной только спальни с большой постелью, из двух уборных — одна из них была очень большая — и из гостиной.
— А где же вы поставите постель для меня? Эта уборная очень мала…
— У нас есть другой номер, состоящий из гостиной и двух сообщающихся спален, — сказал конторщик, — но он на четвертом этаже.
— Это для меня безразлично, — отвечал Дюпра.
Его жена и он сели в подъемную машину, не обратив даже внимания на прекрасные цветы, которыми Пьер сам убрал вазы. Он приготовлял для Оливье и Берты такой брачный покой, какой он хотел бы приготовить, чтобы разделить его со своей Эли. Оставшись один, он вдохнул одуряющий аромат мимоз, смешанных с розами и нарциссами, а потом посмотрел в окно на светлый пейзаж, на Эстерелу, море и острова. Да ведь эта комната, залитая солнцем, с таким ароматом, с таким видом — это настоящее гнездышко для поцелуев, уютное, веселое. И первой мыслью Оливье было искать две отдельные спальни! Он не спал уже в одной постели с женой, а между тем они повенчались едва шесть месяцев тому назад!
Этот незначительный факт в соединении с другими наблюдениями и особенно с невольными его интуициями поверг Отфейля в самую глубокую задумчивость. Он припоминал свою первую ночь настоящей любви, эту ночь чудной близости на тесном пароходном ложе, с которого ему было так трудно подняться. Он припоминал вторую ночь, которую они вместе провели в Генуе, и как сладко было ему задремать на минутку, опустив голову на грудь своей любовницы. Он припоминал, как третьего дня Эли, уступая его мольбам, согласилась принять его ночью в своей спальне в вилле Гельмгольц; как он проскользнул в сад по откосу, не защищенному никакой изгородью, и добрался до теплицы; как он нашел открытую дверь и свою любовницу там. Она провела его в свою спальню по винтовой лестнице, которая шла из зала и служила только для нее одной. О! Какими трепещущими поцелуями обменялись они тогда, охваченные двойным могучим чувством — любви и страха!
В тот раз, когда ему пришлось уйти с этого ложа и из этой комнаты, его охватило отчаяние, исступление… Он возвращался один по пустынным дорогам при свете звезд, а в душе его теснились мечты о бегстве вдвоем, далеко-далеко, чтобы жить возле нее, как муж живет с женой. Право проводить на этом обожаемом сердце ночи, целые ночи, казалось ему драгоценным правом, самым драгоценным из всех прав — ночи, целые ночи, половину лет, и так до конца лет, половину жизни, и так до конца жизни; целые ночи, когда вместе со своим дневным туалетом женщина сбрасывает свою социальную оболочку и снова превращается в простое, естественное создание, украшенное одной только своей юностью, одной только своей любовью, доверчивое, нежное, преданное, — и никто другой не видит ее такой…
Значит, Оливье не питал подобных чувств к своей молодой жене? Но если он так мало любил ее после немногих месяцев супружеской жизни, то любил ли он ее хоть когда-нибудь? А если он никогда не любил ее, то зачем он женился?.. На этом месте мысли Пьера были прерваны: чья-то рука опустилась ему на плечо и внезапно вывела его из задумчивости. Перед ним снова стоял Оливье Дюпра, но уже один.
— Отлично! Я нашел, что было надо, — сказал он, — хоть немного высоко, но вид оттого только выигрывает. Ты ничего не собирался делать сейчас? Что, если бы нам пойти прогуляться!..
— А госпожа Дюпра? — спросил Отфейль.
— Надо дать ей время прибраться, — отвечал Оливье, — и, признаться, я вовсе не досадую, что придется немножко побыть с тобой с глазу на глаз. Люди хорошо разговаривают только вдвоем. Люди, я хочу сказать, мы… Если бы ты знал, как я рад снова свидеться с тобой!
— Дорогой Оливье! — сказал Пьер, которого умилило это восклицание, сделанное простым и задушевным тоном.
Они взяли друг друга за руки и глядели один на другого, как на платформе вокзала, не говоря больше ни слова. В «Fioretti»[34] святого Франциска есть рассказ, как однажды святой Людовик, переодевшись пилигримом, постучался в монастырь Сент-Мари-дез-Анж. Ему открыл другой святой, монах по имени Эгидио, и узнал его. Король и монах бросились на колени друг перед другом, а потом расстались, ничего не сказав. «Я читал в его сердце, — говорил Эгидио, — а он читал в моем».
Эта прекрасная легенда может служить символом всех встреч между такими друзьями, какими были два молодых человека. Когда два человека, знающие и любящие друг друга с детства, как любили Пьер и Оливье, встречаются лицом к лицу, то они не нуждаются уже в новых проявлениях и подтверждениях верности. Почтение, уважение, доверие, преданность — эти благородные доблести мужских чувств не выражаются в словах. Они сияют, они согревают одним своим присутствием, как яркое и чистое пламя. Оба друга снова чувствовали, до какой степени они могут положиться друг на друга, до какой глубины они были проникнуты братским чувством.
— Ты позаботился повсюду расставить цветы! — говорил Оливье, взяв Пьера под руку. — Я распоряжусь, чтобы их отнесли туда, наверх… А теперь пойдем… Только не на Круазету, правда? Если она осталась все такой же, какой я знал ее, когда провел здесь восемь дней, то она совершенно несносна. В то время Канны были снобополисом с целым батальоном принцев и принцеманов!.. А вот я вспоминаю дивные прогулки между Калифорнией и Валлори — дикая природа, дремучие леса, сосны, пробковые дубы… а не эти пальмы с вычурными листьями, которые мне отвратительны.
Они выходили из сада отеля, и Дюпра, говоря последние слова, показал на аллею, которая дала имя этому фешенебельному караван-сараю. Друг со смехом отвечал ему:
— Не пускай слишком много сепии на бедные каннские сады. Эти оранжереи очень хороши для больного! Я могу судить об этом…
То была одна из их старых острот, выдуманных еще в ранней юности, — это сравнение между извержениями черной жидкости, которой спрут мутит воду, чтобы спрятаться, и потоками желчи, которую изливал Оливье в дурные минуты. Он и сам засмеялся при этом воспоминании, но продолжал:
— Я тебя просто не узнаю: ты братаешься с Корансезом, ты, дикий зверек! Ты любишь эти искусственные сады с газонами, которые взрыхляют каждую весну, с деревьями цинкового оттенка, с фальшивой зеленью! Ты, отшельник Шамеана!.. Нет, я предпочитаю вот это!..
И на повороте дороги он показал своему другу на гору, сплошь покрытую, как шапкой, темными соснами и светлыми кедрами. Вдоль опушки от Канн до залива Жуана тянулась линия вилл, потом она прекращалась, и дальше, до самой вершины, раскинулась только гущина девственного леса. Направо разлилось свободное море.
Молодые люди прошли еще несколько сот метров и очутились в настоящей чаще. Красные стволы сосен так густо подымались вокруг, что через них едва виднелась лазурь волн. Над их головами темные ветви выделялись на светлом небе с яркой отчетливостью. Сильный и приятный аромат резеды веял вокруг, перемешиваясь порой со свежим запахом цветущей мимозы. Оливье смотрел на этот уголок сравнительно северного леса, как путешественник, который возвращается с Востока и, утомившись песчаными горизонтами, монотонной, безжалостно сверкающей природой, с искренней радостью встречает разнообразную растительность и богатство тонов европейского пейзажа.
А Отфейль глядел на Оливье: с замиранием сердца вглядывался он в тайну этого брака, которую признал почти без всяких колебаний, и продолжал изучать смену печальных и веселых мыслей на выразительной физиономии друга. В отсутствие жены Оливье был, видимо, больше в духе, но в глубине глаз он сохранял зерно тоски, а на губах — горькую складку: признаки, хорошо знакомые его другу. Эти признаки всегда предвещали один из тех кризисов жестокого ясновидения, о которых госпожа де Карлсберг рассказывала госпоже Брион.
Пьер постоянно страдал за своего друга, когда наступали такие кризисы и он начинал говорить о себе и о жизни недобрым, жестоким тоном разочарованного циника. Сегодня он должен был страдать от этого вдвойне, так как сердце его было упоено собственной любовью. Но что было бы, если бы он вполне понял значение всех фраз, в которых изливалась меланхолия его друга!
